Пролог

Уже много времени прихожане Николо-Богоявленского собора промеж многочисленной и весьма навязчивой нищей братии примечали женщину, что сразу привлекала к себе внимание — и поведением, и видом, и манерой держать себя. Язык не поворачивался назвать ее «попрошайкой».

Это была еще не старая женщина, высокая, статная, с прямой спиной. Зимой и летом она одевалась в чёрное, на голове носила чёрный платок, так что сказать, какого цвета ее волосы было совершенно невозможно. Даже в сильный холод или ливень, коими так богат петербургский климат, на ней нельзя было увидеть никакого теплого одеяния, даже самого грубого потертого армяка, вроде тех, в которые кутались остальные нищие обоего пола. Летом она ходила босиком, зимой обувалась в грубые смазные мужские сапоги.

И в поведении она резко отличалась от других обитателей паперти: появлялась раным-рано, почти все время проводила в молитвах перед иконами, или просто преклонив колена на ступенях храма; никогда не разражалась перед прихожанами плаксиво-монотонной скороговоркой, жалуясь на свою горькую судьбину. Не прикидывалась калекой, хворой, слепой. Ее нельзя было найти вечерами в кабаке, в компании пьяных забулдыг и их опустившихся подруг. И когда прихожане вглядывались в ее худое, суровое, бледное лицо с впалыми щеками, хранившее следы былой красоты — поневоле многие чувствовали к ней уважение.

Казалось, эта нищенка когда-то знавала лучшие времена, и пришлось ей пережить очень многое. Ее усердие в молитвах, полное отсутствие жадности к подаяниям — она всегда брала ровно столько, сколько подавали — так же возбуждало сочувствие и интерес.

Она, по-видимому, была бездомной; с некоторых пор повелось, что, если у нее не было денег на ночлег, ее стали приглашать переночевать прихожанки, жившие неподалеку. Она не отказывалась, благодарила поясным поклоном, крестила очередную благодетельницу, чуть слышно шептала молитвы.

Эта женщина никогда ни с кем не беседовала. Она, несомненно, вовсе не была немой, при этом любознательная матушка, супруга одного из иереев, пыталась было разговорить нищенку, но та упорно отмалчивалась. Однако, поскольку настырная матушка так и приступила с расспросами: мол, откуда? Чья? Давно ли в Петербурге? Какого звания? — и тому подобное — нищенка знаками попросила клочок бумаги и карандаш. И удивленная матушка прочла корявые, но совершенно грамотные строки: «дала я обет молчания, до тех пор, покуда Господь наш к себе не призовет».

— Как звать-то тебя, странница? — был очередной вопрос.

Женщина немного помедлила, точно затруднялась, или вовсе не желала отвечать, но потом всё же написала:

«А Нюркой зовите, коли надобно».

Помимо сего рассказала Нюрка, что пришла в Петербург издалека, званием мещанка, мужа схоронила, никакой родни в Петербурге не имеет. Мол, после мужниной смерти решила богомолкой нищей по миру пойти, грехи свои и его отмаливать.

Словам на клочке бумаги все легко поверили — и Нюрку-молчальницу еще больше полюбили и зауважали. Ее просили молиться за болящих, путешествующих, за души покойных; прихожане, видя ее скудную и трезвую жизнь, которую она вела с таким суровым достоинством, верили, что Нюрка — юродивая Христа ради, что добровольно взяла на себя подвиг молчания и непрестанной молитвы.

К тому же Нюрка-молчальница как-то сумела заставить остальных нищих уважать себя — что, учитывая их нравы, было и вовсе неслыханно. Буквально в первый же день к ней подошла Мотька-Жаба, дородная бабища средних лет, что показывала сердобольным прихожанам кучу крошечных ребятишек (взятых напрокат в многодетных семьях), и при этом мастерски симулировала паралич правой руки. Она умела виртуозно лить слезы, рассказывая, как жестокий пьяница-муж перешиб ей руку, а потом и помер, оставив вдовой с малыми детками… В действительности же эта попрошайка отличалась богатырской силой, безжалостностью к своим маленьким «подопечным», и верховодила всеми никольскими нищими. Новую соперницу она попыталась сразу «взять в оборот» и выгнать с паперти. К удивлению Мотьки-жабы, Нюрка-молчальница не только не стала перед ней заискивать, а лишь глянула на нее с бесконечным презрением, и, не удостоив ни единым словом, прошла к храму, стала на колени и принялась молиться. На грубую брань и угрозы в ее адрес Нюрка не отвечала вовсе, а когда рассвирепевшая Мотька размахнулась и отвесила ей оплеуху, Нюрка не дрогнула, не всхлипнула, даже не охнула — только, не разжимая губ, скупо усмехнулась, подошла поближе к Мотьке и пристально глянула ей прямо в глаза…

И тут случилось странное: наглая, никого не боявшаяся бабища, помертвела, словно увидела нечто ужасное перед собой, даже щёки её покрыла свинцовая бледность. Она захлебнулась криком, прижала руку ко рту, попятилась и села прямо на пол. Нюрка же спокойно отвернулась и направилась к иконе Николая Мирликийского — земные поклоны класть…

Мотька-жаба отползла на четвереньках, не сводя расширенных глаз с Нюркиной спины. Окружающие с недоумением наблюдали за этой сценой. Что это такое с Мотькой?! Та же подняла дрожащую руку, пытаясь перекреститься, и замычала что-то невнятное. К ней подошла подруга, Фёкла Рыжая, худая, чахоточная девка — встряхнула Мотьку за плечи. Когда к грозной «хозяйке паперти» наконец вернулся дар речи, она залепетала что-то невнятное. Фёкла разобрала лишь: «нечистый дух», «должно, ведьма», «как глянула на меня — так будто всю кровь разом высосала» — и тому подобную чепуху.

Остальные нищие уверились, что у Мотьки-жабы, никак, белая горячка: на месте смирной безобидной Нюрки-молчальницы какая-то нечисть ей померещилась. Не встретив поддержки от собутыльников, Мотька завопила, что гнать, камнями бить эту Нюрку нужно, что вовсе не человек она, а демон адовый.

Но никто на этот отчаянный призыв не отозвался… И тогда Мотькин временный дружок Венька, что промышлял помимо нищенства воровством и укрывательством краденого, лениво выговорил: «Да привиделась чепуха небось, брось ты эту блаженную, Матрена! Что тебе? Она и собирает-то меньше нас всех, все молится да поклоны кладет, пусть её.»

Вряд ли Венька всерьёз пожалел «блаженную»; но его жизненный опыт подсказывал, что такую, как эта Нюрка можно избить до полусмерти, но с паперти упрямая не уйдет. А он не одобрял попусту расходуемого времени и усилий.

От Нюрки отстали; к тому же остальные нищенки, ненавидевшие Мотьку, искренне порадовались, что хоть кто-то сумел ей противостоять.

***

Все, кто знал Нюрку-молчальницу, считали ее совершенно одинокой. Однако, в один из дней Великого поста к храму подъехала справная, почти новая коляска, из которой легко выпрыгнула молодая, красивая, скромно одетая дама. Дама эта щедро раздала милостыню, затем вбежала внутрь собора, взволнованно оглядываясь, и… заметила стоящую на коленях Нюрку-молчальницу. Они бросились друг к другу, точно подхваченные ветром, но не обнялись; Нюрка схватила даму за руку и повела вон из церкви… Они присели неподалеку на скамейку; любознательные прихожанки, знавшие Нюрку-молчальницу, рассказывали потом, что молодая барыня была взволнована встречей