— Прав, — пророкотал «первый».

— Эх, Клавдий… Клавдий… — с укоризной сказал «второй» и заткнул уши, сделав вид, что не желает его слушать. — А какая у тебя гарантия, что оставленные на боковой ветке машины никто не разворует? — спросил он у «третьего» с сомнением в голосе.

— Гарантия… Ты употребляешь какие-то странные слова, мой милый. Какие могут быть гарантий в нынешние времена? Мы сами поедем с эшелоном. Гарантии… что можно гарантировать человеку на фронте? А ведь мы находимся на фронте. Как правило, машины Никто не крадет, они слишком тяжелы. «Украсть машину» — это звучит примерно так же, как «украсть жирафа». Для чего мужику мой фрезерный станок? Ему сапоги нужны, а не станок. Майор Шаповский твердит все время о восстании. Они просто помешались на этом восстании. Лично я Ничего не имею против восстания, но там, где стреляют, недолго и до пожара. И наконец, фон Пфаден поговаривает о том, что Варшава будет превращена в бастион. Благодарю покорно…

— А постройки? А склады? А материалы на дворе? — пытался без всякой, впрочем, убежденности защитить свою позицию «второй».

— Клавдий останется здесь. Слупецкий и Млодянек ему помогут. Я закуплю побольше огнетушителей. И хорошо заплачу людям, которые согласятся охранять мастерскую от пожара. Машинами рисковать я не могу. Если даже все сгорит дотла, то машину всегда можно поставить под навес, и она быстро сделает сама для себя стены. Я велел Слупецкому разузнать в мастерской, кто хочет войти в добровольную пожарную команду. Сразу откликнулись Фиалковский, Желязовский и маленький Эдек, который ни на шаг не отходит от Фиалковского. Сперва я удивился, почему именно они. Но потом подумал, что любые другие кандидатуры, пожалуй, удивили бы меня не меньше. Особенно, признаюсь, озадачил меня Фиалковский… Впрочем, человек он как-никак положительный.

— Я согласен с твоим планом, — сказал «второй».

— Я тоже, — сказал «первый».

Выйдя из комнаты, они с грустью взглянули на пирамиду чемоданов в прихожей. «Третий» тоже задумчиво посмотрел на багаж. «Сразу видно, что немка, — с неудовольствием подумал он о жене. — Сидит, как клуша на яйцах, на барахле, которое она копила годами, радуясь, что его все прибывает. Нет, слишком много багажа».

Прощаясь с братьями, он сказал:

— Завтра возьму рекомендательное письмо от фон Пфадена и поеду в Краков улаживать дела. Возвращусь через несколько дней. Буду хлопотать насчет вагонов.

В этот же вечер Агата позвала дворника и с его помощью перетащила в кладовую при дворницкой свернутые в рулоны ковры и большой ящик с дорогими винами. Там были французские коньяки и старые вина. Берг не хотел подвергать их рискованной перевозке по железной дороге. Об обстановке он не беспокоился, зная, что обзавестись новой мебелью — дело несложное. Дворник вспотел, таская вещи. Впрочем, на лице у него не было алчности. Оно вообще ровным счетом ничего не выражало. Получив щедрое вознаграждение, дворник буркнул слова благодарности и обещал беречь вещи как зеницу ока.

Берг не сумел ничего добиться в Кракове. Он попал туда в самый разгар эвакуационной суматохи. Приходилось уходить ни с чем из тех учреждений, где прежде не приходилось дожидаться в приемной. Теперь он сидел в коридоре, сжав ручку портфеля, и глядел, как чиновники снуют туда-сюда, словно почуявшие огонь муравьи. Он хватал за полы кителя людей со знаком свастики на петлице. Но те вырывались и бежали прочь с такой быстротой, словно ярко-красный, дорогой ковер жег им ноги. Когда Бергу стало ясно, что взяток уже не берут, его охватил ужас. Подстегнутый известием о восстании, Берг выпросил место в машине, которая шла в Варшаву. Обкусывая до крови ногти, он думал о том, что, пожалуй, с недопустимым легкомыслием отнесся к предостережениям Шаповского. Ему было душно. Казалось, его бросили на дно колодца и теперь сверху надвигается каменная, плотно пригнанная крышка. «Надо было почаще смотреть на карту и мерить расстояния, — упрекал он себя в отчаянии. — Пока все происходило где-то там, я, как идиот, ни о чем не думал. Занимаемые города казались мне далекими, как звезды, а расстояния между ними космическими. А ведь все это происходило здесь, на земле. Достаточно было взять карандаш и подсчитать… идиот, идиот…»

В тот день дворник достал из угла заваленной коврами кладовки два национальных флага. Он долго мучился, пока наконец вытащил их — древка цеплялись за вещи Бергов. И вдруг он почувствовал на спине чей-то взгляд. В дверях кладовки, заслоняя дневной свет, стояла Гильда Берг. Дворник остановился с флагом в руке среди разбросанных рулонов, точно среди поваленных колонн, и крикнул:

— Кончилась ваша власть… Я теперь ничего сторожить не буду. Можешь сама сидеть на своем барахле. А водку заберу. С русскими выпью… Посторонись, флаг иду вешать… Ну, посторонись!.. — крикнул он и вышел, оставив двери открытыми.

Два молодых человека в пожарных касках с бело-красными повязками на рукаве помогли ему повесить флаги. Из города доносились звуки перестрелки. К вечеру пошел сильный дождь. В ворота вбежало трое парней без касок и повязок, но зато с оружием. Один из них, повидимому командир, выглянул на улицу, окинул оценивающим взглядом двор, окруженный со всех сторон каменными стенами домов, и объявил:

— Тут нам делить нечего. Надо пробираться на улицу Сирены, а оттуда, задами, на Гурчевскую, Тут делать нечего… На Млынарской наш сборный пункт. Млынарская, двадцать шесть. Запомните, мы можем потерять друг друга. Ну, айда, ребята, живо, только держитесь стен. А я дам очередь. Вон они подходят…

— Кто подходит?.. Немцы? Как нее так? Значит, вы нас оставляете? Подняли восстание, а сами — в кусты? — кричали собравшиеся в воротах жильцы дома.

— Это не мы… — начал было Стах, но махнул рукой. Разъяснения отняли бы слишком много времени. Не рассказывать же обо всем с самого начала, когда стрелять надо. Ребята выбежали на улицу. Стах бил короткими очередями. Скорей отпугивал, чем обстреливал. А затем побежал вслед за Левшой и Мухой.

Через три часа, когда мегафон на фонарном столбе объявил наглухо закрытым домам и вымершим темным улицам осадное положение для города Варшавы, в ворота вошли эсэсовцы из охраны госпиталя.

— Кто стрелял из вашего дома? Ты? — спросили они у дворника.

— Я дворник, — затараторил тот, стараясь предупредить выстрел. — Я охраняю вещи пани Берг…

— Что еще за пани Берг? — заинтересовался начальник патруля. — Немка?

— Ja… ja… [43] — заикаясь, поддакнул дворник.

Эсэсовцы велели вести их в квартиру.

— Вон… вон отсюда, бандит! — истерически закричала и затопала ногами Гильда. Ее вспухшие от плача щеки тряслись. — Это бандит! — визжала она, указывая на дворника пальцем. — Я прошу вас взять меня под охрану!

— Минуточку, сударыня. Сейчас все будет в порядке. Успокойтесь.

— У меня есть аусвейс, — лихорадочно твердил дворник, цепляясь за перила лестницы.

Эсэсовцы вывели его во двор и расстреляли у перекладин, на которых выколачивает зимние вещи.

Он был убит первым. Остальных через два дня вывели из квартир, расстреляли и сожгли на фабрике «Урсус» на Скерневицкой улице вместе с тысячами обитателей соседних домов. Это случилось в тот самый день, когда «третий» Берг вылез из автомобиля у въезда в Варшаву и стал убеждать начальника заставы, чтобы тот пропустил его в город. Восстание в течение нескольких дней окрепло, и обозначилась линия фронта повстанцев на Воле. Шла она к западу от Млынарской.

Начальник заставы спросил адрес. Боясь взять на себя ответственность, он с сомнением покачивал головой, повертел в руках удостоверение Берга с полоской на корочке. Такие удостоверения получали лица «неарийского» происхождения, состоящие в браке с немцами.

— Непонятно… — говорил начальник, — вы прекрасно говорите по-немецки… и ваша фамилия…

— Видите ли, мне просто не удалось завершить все формальности, в действительности я немец.

Начальник махнул рукой:

— Ну, идите. На вашу ответственность. Я ничего не знаю. Советую идти посредине улицы и