— Осторожность не помешает, правда, Родак? — заметил он серьезно.

— Не помешает. Коли вы со мной имеете дело, осторожность не помешает.

Желязовский скрутил козью ножку над коробочкой, которую ему подставил Фиалковский. Он делал это медленно, потому что на правой руке у него не хватало двух пальцев.

После ужина Родак выглянул на улицу. Улица была не из красивых, по обеим сторонам тянулись глубокие канавы, которые лишь изредка засыпали известью. В субботу уровень воды в канавах поднимался — стремительным потоком текли помои и помылки. В закоулке, образовавшемся оттого, что один из домов был построен немного отступя, несколько лет назад поставили колонку.

Из ее фантастического горла в виде рыбьей пасти текла вода при каждом обороте двойного железного колеса. Этот колодец, как всякий колодец на свете, был местом бабьих сплетен, наговоров и политических склок.

Дом, в котором жил Родак, как многие дома в этом районе, был деревянный, весь съеденный древоточцем, осевший и покосившийся от старости.

Зелени на улице не было, если не считать мха, покрывавшего булыжники в сырых уголках двора. Но этот мох не имел ничего общего с бархатистым лесным мхом, он обволакивал камни, точно зеленая замша. Вместо деревьев вдоль улицы стояли газовые фонари на топких железных подставках. Под третьим фонарем, если считать налево от окна Родака, в тридцатые годы подолгу стоял молодой человек, что-то читая при слабом, мерцающем свете. Даже летом он носил на шее мятый шарф, чтоб скрыть отсутствие рубашки.

Для Родака на этой улице не существовало предметов чужих и мертвых — все напоминало о событиях и человеческих судьбах. Может быть, поэтому он чувствовал себя так хорошо на своей улице. Стоило ему подумать, что она когда-нибудь исчезнет, как сердце щемило от жалости, но он старался подавить в себе жалость, вспоминая о туберкулезе, древоточце и ревматизме.

Фиалковский подошел с левой стороны. Родак узнал его издалека по походке.

Такая походка была у тех, кто смолоду работал в столярных мастерских, где отсутствовала механизация, где допотопный инструмент деформировал молодое неокрепшее тело. Фиалковский шел вразвалку. Он расстегнул воротничок своей неизменно чистой рубашки, и его обнаженную шею обвевал свежий ветерок, несший вечернюю прохладу после дневного зноя.

Желязовский пришел справа. Он покосился на номер у ворот, поглядел на окна, сделал вид, будто не видит Родака. Тот ухмыльнулся.

Разговор поначалу не клеился. Они с трудом подыскивали слова. Родак показал гостям детали двуспальной кровати, приготовленные для полировки. Столяры постукивали пальцами по фанеровке, искали пустые полости.

— Приданое для моей Софьи, — сказал Родак, чтобы прервать затянувшееся молчание. — Во время войны мастерил вечерами…

Желязовский не мог оценить работу. Он в этом не разбирался. Его специальностью были моторы, трансмиссии, машины и неструганые доски, которые либо соответствовали, либо не соответствовали нормам и под вой быстрых ножей и сверл покорно принимали необходимую форму.

Разговор о кровати вогнал в краску Софью, дочь Родака, хлопотавшую около стола. Гости сели за скромное угощение, недостатки которого искупались чистой скатертью и опрятной сервировкой.

Выпили по рюмочке самогона, степенно крякнули, и Родак счел, что пора приступать к делу.

— Ну, давайте поговорим. Как вы себе представляете, что будет с нами, с нашей фабрикой, когда мы прогоним немцев?

Гости слушали его, не прерывая. Вдруг раздался стук в дверь. Вошел Юрек и стал извиняться, что опоздал.

В наказание его заставили выпить большую рюмку самогона. Он выпил за успех совещания. Ему поручили написать заметку в газету о возникновении фабричных комитетов.

— Вот говорится, — продолжал Родак, — «фабрики для рабочих». Рабочие возьмут управление фабриками в свои руки. Но что это значит на практике? Как возьмут?.. Дурак воображает себе это так: каждый хватает, что под руку попадется, взваливает на спину или кладет на тачку и тащит к себе во двор. Но дело-то как раз в том, чтоб ничего не растащили. Поэтому должен быть какой-то орган, который примет фабрику у капиталиста и передаст ее в наши руки… То есть люди, представители рабочих. Представители — значит лучшие рабочие. Вот я и обратился к тебе, Фиалковский, и к тебе, Желязовский. Пригласил вас к себе, чтобы посоветоваться. Ум хорошо, а три лучше…

Родак говорил о сложности стоящих перед ними задач. Он делал это для того, чтобы дать почувствовать Желязовскому и Фиалковскому, как мало значат сейчас их личные интересы.

Через два часа временный фабричный комитет был избран. И после того, как его члены: Фиалковский, Желязовский и Родак, скрепляя факт возникновения комитета, обменялись рукопожатиями, настало время для непринужденной беседы.

— Знаете, кого мне все-таки немного жаль… Старшего Берга — «первого». «Третий» — гешефтмахер, «второй» — бухгалтерию знает. А «первый» ничего не умеет. У меня на душе муторно становится, как подумаю, что он на старости лет делать будет. Дождался спокойной старости, ничего не скажешь, не дай бог мне до такой дожить…. — говорил Фиалковский.

— Тоже мне печальник нашелся, — ответил Желязовский. — Они небось свое благополучие на наших костях строили. Только шаткая это оказалась опора.

— Может, они уедут в Германию, — размышлял вслух Фиалковский.

— Неплохо было бы, глаза бы не мозолили…

— В Германию, говоришь, уедут… — подхватил Родак. — Ты думаешь, их там с распростертыми объятиями встретят? А я думаю, нет. Для таких, как они, на земле все меньше места… Неизвестно еще, как в Германии все сложится, ведь всех коммунистов не уничтожили, всех людей в болото подлости не затянули…

— А что касается Бергов, — заметил Юрек, — не кажется ли вам, что мы делим шкуру неубитого медведя?

— Неважно, — ответил Родак. — Медведь будет убит.

После обеда Стах сидел в пивной около дверей, а мимо него, как на параде, проходили войска. Это было интересно. Разгромленная, отступающая в беспорядке армия представляет собой пестрое зрелище. Не то, что идущая в наступление — слаженная, как отрегулированный механизм. Время девать было некуда. На последнем совместном заседании молодежного актива и районного комитета партии обсудили все до мелочей. Решили вопрос, куда являться, если почему-либо нарушится связь. Впервые открыто назвали улицу, номер дома и квартиру. Надобность в конспирации отпала. Юрека попросили предоставить квартиру для ближайшего заседания редакционного комитета. А он ответил: «Зачем? Следующее заседание я предлагаю провести во дворце Бланка»:

Стах сидит в дверях пивной и размышляет.

Его прикомандировали к отряду, который должен охранять мост Кербедя и следить, чтобы его не взорвали. Без пулемета тут не обойтись, а он у них один, и неизвестно еще, даст ли его Ришард. Если не даст, то пулемет все равно необходимо достать. Когда они наконец перестанут побираться? Яцек с группой из Четвертого батальона выехал в район Минска Мазовецкого за сброшенным с самолета оружием. Если они вернутся вовремя, все будет в порядке. Интересно, какое сбросят оружие — немецкое или советское? Лучше бы немецкое — легче достать боеприпасы.

На улицу высыпал народ, будто в праздник. Вот едут венгерские гусары, но это совсем не те пресловутые ухари, знакомые всем по опереттам. Их песенка спета. Это уже не армия: на заморенных лошадях сидят смертельно усталые люди, движимые одним желанием — как можно скорей попасть домой. Их ягодицы и ноги болят от верховой езды. В прошлую войну они насмехались над чехами и, встречая их, подымали руки вверх. Теперь они и сами рады бы поднять руки вверх, да поздно — приказано отступать. Никто не погоняет лошадей. Уроженцы Будапешта вспоминают свой красавец город, его вечерние огни, остров Маргит, бани и турецкие руины Старой Буды, парламент в Пеште, засмотревшийся на свое великолепное отражение в стальных водах Дуная. Кому охота воевать?

На привалах они продают оружие. Здешние жители с непонятной для них жадностью набрасываются