страх и риск. Сарыч присоединился, потому что у него другого выхода не было. Его отряд был истреблен почти поголовно. Это только по названию батальон, на самом деле это неукомплектованная рота, и только сейчас, на пути к месту сосредоточения, мы обрастаем новым пушечным мясом. Старожилов Сарыч назначает командирами отделений и взводов. Я тоже командир отделения, не знаю, то ли благодаря званию, то ли благодаря тому, что я отобрал сапоги у нашего «языка». В моем отделении есть капрал Дикий. Это он должен был стать командиром, но у него есть грех на совести. Тяжкий грех: он вышел живым из рук «красных». Отряд сражался не с немцами. В начале прошлого лета они совершили, как шепотом признался мне Дикий, «большую глупость». Они договорились провести совместную операцию с отрядом Гвардии Людовой. Когда Сарыч явился к месту встречи, часть его отряда смешалась с «красными», другая часть взяла их в кольцо. Сам Сарыч извинился перед их командиром Сосной, отошел в сторону, вроде бы по нужде, и неожиданно подал знак.
Дикий уверяет, что именно он стал стрелять первым. Люди Сарыча, оставшиеся в кольце, отскочили вбок и давай строчить из пулеметов. Сосна с горсточкой людей уцелел. С этого дня Сарыч не знает покоя. «С немцами мы больше не сражались, — говорил Дикий, — но Сосна со своими людьми давал нам жару. Было их мало, потому что немногие спаслись, но те, которые уцелели, превратились в сущих дьяволов. Они шли за нами по пятам через всю Люблинщину. Мы все время чувствовали за спиной этого Сосну», — говорил Дикий, на гражданке — мясник из Келец. Человек, который смазывал в воскресенье волосы топленым салом, молился в костеле, а потом бил евреев. Сосна взял Дикого в плен. «Спросили меня, кто такой, я сказал: рабочий. Сосна сплюнул, остальные посмотрели на меня, как на чудо. Дали письмо к Сарычу и отпустили, хоть я и опасался, что выстрелят в спину. Сосна сказал мне на прощанье: «Доложи своему гетману, что я его повешу на дереве вверх ногами, как свинью. Скажи, мол, что Сосна честное слово дал. Честное, пролетарское. — Так сказал он мне на прощание. — А письмо отдай, потому что, если еще раз встретимся, тебе худо будет, если приказа не выполнишь». Я отдал письмо, а Сарыч в морду мне… трах. «Сволочь, говорит, ты что мне гадость всякую таскаешь? Не будь ты таким дураком, пристрелил бы тебя на месте». А я стою, понимаешь, глазами хлопаю, делаю вид, что и впрямь осел. Что же мне еще оставалось делать, брат?»
Брат! Какой я ему брат? И потом, эта Рада единства. Какое может быть, к черту, единство, если мстят друг другу, и не без оснований? Ноги у меня как колоды. Ощущаю, как болезненно пульсирует кровь. Земля жжет ступни. Я совершенно разбит. Чувствую себя так, словно моим телом долго вытирали грязное шершавое стекло, но стекло по-прежнему грязное и сквозь него ничего не видно. Дикий рассказывает мне все это шепотом, потому что боится. Я поймал себя на мысли, не уничтожить ли блокнот, — значит, я тоже боюсь Сарыча и его прихвостней… Итак, вот она, свобода разума — spiritus fiat ubi vult [40]. А ведь только стремление к свободе руководило мной, когда я ответил отказом на предложение Юрека, я опасался, что лишусь свободы, которую ценю превыше всего, без которой я ничто. А, выходит, я самый обыкновенный человек, и мои поступки продиктованы страхом и ненавистью к таким ничтожествам, как Пума, Москит и эта гнусная свинья Сарыч. Страхом и ненавистью к людям, которые ничего не стоят, которые подлее и глупее меня. А любовь?
Никакой любви не осталось.
Нам предстоит долгий марш. Сарыч перед выступлением говорил о необходимости собирать сведения о дислокации большевистских диверсионных отрядов, то есть отрядов советских парашютистов и партизан Армии Людовой. «Борьба с красной диверсией — вот наша первоочередная задача. Это приостановит наступление красных». Просто и ясно. Новое, исправленное и дополненное издание речений брата Антония.
Нам предстоит долгий марш. Мы направляемся в Свентокшиские горы на сборный пункт. Позади пустота, впереди мучительно долгий поход. Придут красные. Такие, как Юрек и его люди, возьмут власть в свои руки и станут спрашивать, что я делал у Сарыча, я — поэт, человек с головой, пылающей, как факел. Никто из них не станет распутывать клубок моих внутренних противоречий и переплетения случайностей, они просто скажут: «Он служил у Сарыча». Я буду их врагом. Боже мой! Я, как корабельная крыса, собрался бежать… Но куда? В Варшаву, к Юреку. Но он сочтет меня трусливой свиньей. Нет, уж лучше будь что будет. Хорошо бы вернуть мужику сапоги…»
Неподвижно навис зной. Давид тащит на носилках тяжелое тело капо Феликса — уголовника из Гамбурга. Отказало сердце. В обеденную пору. Капо сидел в тени под деревом, прислонившись к стволу, и, как пастух за стадом, наблюдал за толпой людей в полосатых куртках и брюках, склоненных над мисками с теплой жижей, в которой плавали кусочки свеклы. Да так и остался сидеть. Все дивились, почему он не орет, что пора кончать. Почему не подбегает, не колотит по спине, не кричит: «Los!» [41] Это вызвало такую тревогу, что решили, несмотря ни на что, подойти к нему. Он не спал, а сидел с открытыми глазами. Он был мертв. Смерть капо потрясла Давида. Носилки оттягивают руки — Феликс тяжелый и жирный.
Давид не может думать ни о чем, кроме этой смерти, обычной человеческой смерти, которая кажется здесь чем-то невероятным! Носилки несут низко, на опущенных руках.
— Почему так низко несете своего магараджу? — спрашивает эсэсовец в воротах. — А ну-ка выше! Выше!
— Это не магараджа, — осмелился сказать один из заключенных, — это наш капо.
— So was? [42] — удивился эсэсовец и не проронил ни слова, пока узники входили в ворота, неся на опущенных руках носилки с телом Феликса.
— Меня одолевают сомнения, Гильда, — говорил «третий» Берг, — надо посоветоваться с братьями… Как-никак они совладельцы. Пусть тоже пошевелят мозгами. Нора и им побеспокоиться. — «Третий» отпил глоток холодного молока на высокого стакана.
В соседней комнате Агата, тихо ступая по и ушастому ковру, приводила в порядок стол после бурного ужина. Как колокольчики, звенели хрустальные рюмки и фарфоровые тарелки. Им вторил глухой звук стукающихся друг о друга пустых бутылок. Гильда уговаривала мужа выпить молоко. Она утверждала, что после спиртного молоко действует лучше, чем черный кофе, которым нельзя злоупотреблять в такой зной, при его комплекции, да еще в таком возрасте. «Третий» пил молоко с отвращением, но ему становилось легче. «Наверно, самовнушение», — думал он.
— Я, Гильда, но всей вероятности, реализую свой план «Б». То есть все-таки эвакуирую фабрику, как советует мне фон Пфаден. Не надо плакать, Гильда, слезами горю не поможешь. Вечно у тебя глаза на мокром месте, а тут плакать нечего, тут нужно, засучив рукава, спасать свое будущее. Агата! Послушай-ка, Агата… Нужно паковать вещи. Не смотри на меня как баран на новые ворота, а лучше внимательно послушай, что я тебе скажу. Так вот, всех вещей паковать не нужно, собирай только самое ценное. Чего ты плачешь, Агата? Я плачу тебе не за слезы, а за ведение хозяйства…
С неудовольствием следил он за обеими женщинами. Потом встал с кресла, взял стакан с молоком и, шаркая домашними туфлями, направился в спальню. Жена показалась ему сегодня старой и бесформенной. Он с удивлением подумал: «Зачем только я на ней женился?»
На следующий день, обрисовав ситуацию, он сказал обоим братьям:
— …есть два пути: либо оставить все на месте, как советует майор Шаповский — с риском, что фабрика окажется под угрозой уничтожения, как утверждает фон Пфаден, — либо эвакуироваться — тогда под угрозу будет поставлена наша репутация патриотов, зато мы не понесем почти никаких убытков. Раздумывать нечего, Решение напрашивается само собой. Я считаю, что нужно эвакуировать фабрику частично. Наши вагоны прицепят в хвосте поезда и отцепят как бы по ошибке на какой-нибудь тихой станции.
— Да, но каких расходов это потребует? — Спросил «второй» Берг.
— Вот именно… — прогудел «первый», который никогда не мог ничего придумать и хватался за любую возможность, чтобы продемонстрировать, что и он участвует в семейном совете.
— Расходы… ты все время мыслишь грошовыми категориями прибылей и убытков, тебя война ничему не научила. Сейчас надо смотреть на вещи шире. В самом деле, что такое расходы?.. Разве сейчас это имеет Значение? Неужели ты не можешь понять этого? Разве я не прав, Клавдий?
