поднимать руки вверх при каждом окрике. Ваш дом находится в районе, не захваченном бандитами. Heil Hitler!

— Heil Hitler!

Берг отправился. Дорога показалась ему длинной. Светлая лента бетонной мостовой простиралась перед ним — пустая, поблескивающая от дождя, как стекло.

Он миновал Костел и увидел свой дом. На тротуаре у самых ворот лежала распоротая подушка. Берг не мог оторвать от нее взгляда. Ветер игриво шевелил рассыпанные вокруг перья:

Из ворот вышло несколько солдат с бутылками вина из его запасов. Это так глубоко возмутило Берга, что он прикрикнул на них на том языке, на котором привык думать. Это послужило причиной его смерти. На следующий день по улицам города двинулись патрули гренадеров. Они шли по двое, с огнеметами на плечах. Мастерской на Дворской не поджигали. На нее перекинулся огонь с соседних домов. Несмотря на дождь, она полыхала гигантским, ярким пламенем. В огне размякли и осели чугунные корпуса машин.

Стах получил полное обмундирование. Оно состояло из сине-зеленых брюк, какие носили танкисты, непромокаемой куртки защитного цвета и шлема того же самого материала. В штабной комнате Скромный выдавал повязки с буквами АЛ. Форменная одежда обрадовала Стаха.

Отряд выглядел по-военному. Теперь это была рота Четвертого батальона. Организовано все было по-настоящему. Кормили их регулярно и обильно. Днем и ночью проводились короткие вылазки с целью прощупать оборону противника. Потерь не было. Немцы не наступали. Это был период затишья, для немцев восстание было уже свершившимся фактом, который необходимо учитывать в своих стратегических планах. Дождь прекратился, и теперь ветер нес хлопья сажи.

В прошлую ночь на Млынарскую пробрался Секула. Он пришел из Старого Мяста, принес кипу газет и приказы из варшавского штаба. Главный приказ гласил — держаться на Воле, потому что Воля — рабочий район. Секула рассказывал, что на Праге восстание подавлено и повстанцы окружены.

— А мосты? Как с мостами? — спросили у него.

— Наши пытались ими овладеть, да не вышло. Теперь мосты в руках у немцев.

— Все?

— Все. В Старом Мясте наши ребята держат под обстрелом береговую часть моста Кербедя, Новый Зъязд и Замковую площадь.

— А почему Прагу отдали? — спросил раздосадованный Стах.

— Об этом не меня надо спрашивать, — сказал Секула, выскребая из банки мясные консервы. — А впрочем, могу тебе сказать. Я, правда, не военный, да ведь и не надо быть военным, чтобы понять, в чем тут дело… Когда командир в такой ситуации, как наша, с легкостью отдает предместья на восточном берегу Вислы, он, может быть, разбирается в чем угодно: в конских скачках, в лошадином навозе, только не в стратегии… А возможно, его не мосты интересовали и не стратегия, а политика. — Секула отставил консервную банку и значительно глянул на Стаха. Взгляд его помрачнел, он задумался, потирая рукой небритый подбородок.

— А мы?.. — спросил Стах. — Разве мы не можем атаковать мосты своими силами? Ведь у нас есть пулемет, больше десятка автоматов, несколько винтовок, пистолеты, гранаты. Ребята принесли четыре фаустпатрона… Махнуть бы рукой на Бура и атаковать. А, Секула?..

— Были такие предложения в штабе. Но сейчас это невозможно. Без пяти двенадцать еще можно было напасть на немцев врасплох, понимаешь? На это у нас хватило бы сил. Но сейчас это бессмысленно. Получится уже не нападение врасплох, а фронтовая операция. Шансов — один на тысячу. Оружия слишком мало. Мы отрезаны от тех мест, куда нам сбрасывали оружие. А у этих, — Секула указал большим пальцем на окно, за которым виднелся дом, где расположились отряды АК, — у них не мосты в голове, не правый берег Вислы, не помощь советскому наступлению. У них в голове совсем другое: они творят чудо на Висле. Творят это чудо очертя голову, ведь все, что они напридумывали, рассыпается как карточный домик. Но мы-то, Стах, знаем, что чудес не бывает, не те времена, милостивые государи, не те времена…

В кругу света, который отбрасывала карбидная лампа, воцарилась тишина. У стены на матрасах спали бойцы. Стах и Секула окинули взглядом их спеленатые одеялами тела, похожие на огромные коконы.

— Они только что с операции, — словно оправдывая товарищей, пробормотал Стах.

— Пусть спят, пока еще можно… — сказал Секула и встал из-за стола.

В соседней комнате Скромный ковырялся в радиоприемнике. Не было тока, и он пытался выяснить, не сможет ли приемник работать на батарее.

— Я еще загляну к Скромному, — сказал Секула. — У меня к нему дело есть. А вообще-то я к вам хочу перейти насовсем. Прихвачу с десяток парней из Старого Мяста и приду. Ришард тоже собирается сюда.

— Подожди, — проговорил Стах, стараясь задержать Секулу как можно дольше. — А с нами что? Говори… Как нам быть со всем этим?..

— Мы будем защищаться. Будем защищать город. Человеческие жизни. И защищать будем по- настоящему. Мы даже подумать не имеем права, мол, «моя хата с краю». Эх, Стах, Стах, заварили кашу господа из Лондона… Что им Варшава, что им люди… Они готовы бросить в огонь все, только бы спасти свою шкуру, свои деньги, только бы не дать человеку на нашей земле поднять голову. Они рвутся к власти, Стах, понимаешь, рвутся к власти, преступники! Ты смотри не повторяй ребятам того, что мы с тобой тут говорили. Я говорю с тобой откровенно, потому что ты сильный. На тебя смело можно положиться.

С утра в раскаленном городе царит мертвая тишина. Стах вскарабкался по приставной лестнице на крышу, взяв у Левши бинокль. Высунувшись по пояс из слухового окна, он смотрит на город, покрытый черной чешуей крыш. Из трубы сочатся дымки. Люди готовят пищу. В южной части города все шире разрастаются черные грибы дыма. Это «мессершмитт» утром сбросил там зажигалки. А над центром, в туманном, с шелковистыми отсветами воздухе кружит на небольшой высоте «аист». Сделав несколько кругов, он улетел на север, и сразу из нескольких мест повалил густой дым. Вот так же начиналось в гетто. После первого взрыва воцарилась минута тишины, лишь кое-где хлопали зажигалки, а потом наступил ад. Стах с беспокойством смотрит на город, где люди, повинуясь каждодневной привычке, готовят себе пищу. На душе у него тревожно. Встать бы во весь рост и громко крикнуть, что надо что-то предпринять, ведь над городом поднялись уже первые Столбы дыма. Он готов негодовать на это скопище домов, похожих на огромное стадо слонов, за то, что они не двигаются с места. Стаха преследует безотчётная мысль, что настал момент, когда надо перейти к действию, момент, который никогда больше не повторится.

Жадно прильнув к окулярам, Стах смотрит на город в бинокль и глотает слюну, в горле у него пересохло. Но, увы, там ничего не происходит…

В небе послышалось тихое жужжанье, перерастающее в мерное гуденье. Стах повернул голову. С запада низко над Волей шли три пикирующих бомбардировщика, их горбатые силуэты четко вырисовывались на фоне неба. «Вниз!» — крикнул Стах. Они с Левшой съехали вниз по лестнице, почти не касаясь перекладин. Первая бомба настигла их на площадке второго этажа! За окнами лестницы сверкнул ослепительный свет. У Стаха перехватило дыхание. Ремень шлема сдавил горло, вихрь чуть не сорвал его с головы. На лестнице стало темно, на зубах заскрипели песок и пыль, запахло аммиаком. Не успел он встать на ноги, как послышался нарастающий свист второй бомбы. Стах приник грудью к бетону, стараясь пальцами расслабить ремень на шее. Он не испытывая страха_; знал, что и эта бомба не попадет в дом — слишком велика была пауза между первой и второй бомбой. Они с Левшой переждали еще два отдаляющихся взрыва, а затем помчались по скрипящему под сапогами стеклу вниз, на первый этаж.

Скромный объявил тревогу. Бойцы стояли в коридоре, точно приклеившись к стене. Прежде чем осела пыль, примчался связной из «Зонтика» и, с трудом переводя дыхание, крикнул: «Атакуют!» Все кинулись за ним и, пригнувшись, побежали вдоль наружной стены дома. Их позиция находилась в траншее на углу Млынарской и Вольской. Жильцы дома, в котором они квартировали, с беспокойством смотрели им