— Вы врач? Хирург?

— Я терапевт, — ответил Константин тихо. — Но ваша фуражка еще не дает вам права разговаривать со мной тоном инквизитора, молодой человек.

— Значит, вы ничего не понимаете в ранениях? — спросил тот, и в его голосе прозвучало разочарование.

— Разбираюсь. Во время этой войны мало кто из нас работал по специальности. — Доктор Константин щелкнул висячим замком и без церемонии сунул свечу юноше в каске.

— Мне надо взять инструменты, — сказал он, выйдя из подвала. — Если вам кажется, что вы можете одолеть эсэсовцев с трехлетним фронтовым стажем, то почему бы мне не вообразить себя хирургом. Однако мне жаль и себя и вас. А что означает это зарево? — спросил он.

— Горит Воля, — ответил парень в каске.

Лицо Константина помрачнело.

— Идемте, — сердито проворчал он.

В Старом Мясте ничто не предвещало грозы. Над рынком, квадратным, как дно аквариума, парили голуби. Их пугал отдаленный грохот, который пока еще был так слаб, что от него даже стекла не звенели. В серый час сумерек, когда угасало окутанное дымом солнце, у живописных фасадов каменных домиков кружили парочки влюбленных. Хорошенькие девушки в летних платьицах стояли, опираясь на выступы камней, обрамляющих вход в узкие вестибюли. Они тихо, но оживленно разговаривали с молодцеватыми юношами в мундирах, целовались. Вина было так много, что из него делали лимонад. Огромные немецкие продовольственные склады, захваченные в Ставках и на Фабрике ценных бумаг, гарантировали сытость. Назойливо звучала песенка «Сердце в ранце», беззаботная, как сама солдатская жизнь. Не хватало только цветов.

И вдруг начали прибывать первые беженцы с Воли, принося на одежде и волосах запах гари. Они были озабочены лишь тес, чтобы наесться до отвала и спрятаться поглубже в подвал, Они вызывали сожаление. Стах остановился на углу Фрета и, наблюдая за влюбленными парами, снующими по рынку под сенью древних построек, чувствовал непреодолимую усталость, Он смотрел на девушек, на молодых людей с Насмешливой улыбкой старого Человека. Он знал больше, чем они.

В тот же вечер, засыпая в доме, где квартировал их отряд, Стах услышал звук отдаленного взрыва. Рядом с его матрасом о пол стукнул какой-то твердый предмет. Он протянул руку и мгновенно ее отдернул. Осколок, влетевший в открытое окно, обжег ему пальцы. Но Стах не испугался и, дотронувшись рукой до навощенного дубового паркета, задержал взгляд на зеркальных стеклах нарядного серванта, поблескивавших красными отсветами огня. Он со страхом смотрел на изящные гнутые ножки серванта. Потом перевел взгляд на дорогие золоченые рамы, где за толстыми стеклами дремали великолепные гравюры. Комнату наполнял тусклый розоватый свет — отблеск зарева над Волей. «Прошу вас, не поцарапайте мебель, — просила их хозяйка квартиры. — Я бы, конечно, перенесла все в подвал, но там беженцы».

Стах скользнул взглядом по резному карнизу серванта. «Сколько труда и искусства вложил когда-то талантливый мастер в эту вещь», — думал Стах. Пальцы его ласкали дерево, отыскали в неподатливом материале его истинную красоту. В душе Стаха накипала горечь. А потом вдруг ему вспомнилась мать, с которой он расстался на пороге дома… Он не мог ждать, пока она заштопает ему носки. Он думал, что скоро вернется. А теперь это выглядело так, словно он бежал от нее, словно он тяготился ее недугом, который приковал ее к месту. Она, наверно, думает так, сидя одна в пустом доме, из которого все бежали, беспомощная, окруженная со всех сторон пожарами. Думает, что он ее никогда не любил, — когда был маленький, за сварливость, а когда вырос да поумнел, она стала слишком глупа для него.

Родной дом был далеко, особенно теперь, когда расстояния так выросли. О Воле говорили и думали как о другом государстве. Вернуться туда было невозможно. Теперь Стах упрекал себя за то, что так мало времени уделял матери, поглощенный работой в Союзе молодежи. Тоска его была сейчас не к месту, и от этого становилось особенно грустно.

«Нам остается только одно — умирать, глядя на другой берег Вислы», Он принял эту мысль как аксиому, но тем не менее она отравляла ему душу, потому что он привык действовать, а сейчас всякое действие было бессмысленным. В поле зрения находилась площадь, засыпанная шлаком, красный дом, Вислострада, а за ней свинцовая полоса воды. На другой берег смотрели в бинокль, когда несли службу, а в минуты грусти — невооруженным глазом. А здесь, как в калейдоскопе, чередовались атаки немцев и вылазки отрядов Четвертого батальона. Повстанцы защищали пороховую башню — старинное здание наполеоновских времен, стоящее на пересечении улиц Мостовой и Рыбаки. От Вислы их отделяло большое кирпичное здание кожевенной фабрики. Вислостраду патрулировали танки, обстреливавшие фабрику и дома Старого Мяста на набережной. Немцы предпринимали атаки с утра или к вечеру. В полдень обычно наступала тишина, так как немецкие артиллеристы и минометчики свято соблюдали обеденный перерыв, — даже на войне не могли расстаться со своим педантизмом. Похоже было, что они придерживаются восьмичасового рабочего дня. Ночью немцы вели огонь, рассчитанный на изматывание противника. Они пристрелялись к каждому метру каменных плит Старого Мяста. Прожекторы немецкой противовоздушной обороны озаряли мертвенным светом дома на набережной Вислы, выхватывая из темноты фасады, изрешеченные осколками до такой степени, что стали похожи на карту какого-то озерного края.

Днем Стах в бессильной ярости глядел на противоположный берег, где вблизи железнодорожного моста суетились под насыпью обнаженные по пояс минометчики. Они кормили свои минометы минами, похожими на сосиски; насытив все шесть глоток, прыгали в траншею, и тогда позицию батареи заволакивал белый дым.

Над Вислой с диким воем летели реактивные мины, неся Старому Мясту пылающий бензол и тротиловые заряды огромной разрушительной силы. Дома разваливались на части, как разъеденные туберкулезом легкие.

Стах разыскал нескольких хороших стрелков, поместил их в верхнем этаже кожевенной фабрики и велел стрелять в минометчиков, поставив прицел винтовок на максимальную дистанцию. Но, увидев в бинокль, что немцы не реагируют на пули, отказался от этой затеи. Пожалел патронов.

Секула ушел в центр города, откомандированный туда штабом. Девушки, распространяющие в центре «Голос Варшавы», «Трибуну» и «Армию Людову», в один прекрасный день вернулись, принеся обратно почти нетронутые кипы газет. Узкий коридор, который находился под беспрерывным обстрелом, был перерезан окончательно.

Немцы вели атаку со стороны Замковой площади, просачиваясь постепенно в тесные улочки: Подвалье, Пекарскую и Свентоянскую. Шли бои за дома, расположенные в Канонии, и за собор. Они занимали дом за домом, обстоятельно и систематически вгрызаясь в стены, словно бульдог, который схватил жертву за шею и перегрызает мускулы, торопясь добраться до артерии.

Немцы вели атаку со стороны Гданьского вокзала, отрезая путь на Жолибож. Пускали «голиафы» на больницу для душевнобольных на Бонифратерской и потрошили этаж за этажом Фабрику ценных бумаг, забрасывая ее бетонные перекрытия сотнями килограммов бомб.

Ребята, оборонявшие эти позиции, стали черными. Марлевые повязки на ранах были опалены. По всему району днем и ночью бродили сумасшедшие, волоча за собой размотанные бинты. Их безумие гармонировало с окружающим кошмаром. Одержимые религиозной манией, они читали пламенные проповеди для людей, сгрудившихся в подвалах. Их слушали. Старались уловить в мистическом бреде зерна истины.

Немцы подвергли район концентрическому артобстрелу с батарей, расположенных на Праге, на Белянах и на Воле. По нескольку раз в день они совершали воздушные налеты. Пикирующие бомбардировщики не заходили в пике — не желали себя утруждать: пролетая над самыми крышами, они сбрасывали на город бомбы с математической точностью.

Вечером Стах сидел на улице у парадного. Настали минуты ночной тишины. Люди из подвалов