почему растет? На каких дрожжах? Откуда взялась стальная сила коммунаров, товарищей, боровшихся в Испании, защитников Сталинграда?

«Любовь к человеку», — вспомнились Стаху слова Стройного. Любовь к свободе. Свобода приобретает цену тогда, когда ее добывают в борьбе. Но для того, чтобы самоотверженно бороться за какое-то дело, надо его ценить, почитать превыше всего. Опять получается что-то чересчур гладко… Значит, сначала должна быть идея, которая зажжет в людях любовь. Ага, раз идея, значит, получается, как у ксендза в школе: «Вначале было слово…» Вот тебе и на, додумался, — чуть не застонал Стах.

Голова у него пылала. Он перевернул подушку. Лежал и слушал мирное тиканье будильника, но сон не приходил. Часы тикали надоедливо, как сверчок. Он накрыл их подушкой и, засыпая, подумал: «Будет ли Стройный смеяться, когда узнает о моих сомнениях?»

Но тот не смеялся, а стал рассказывать о том, как рождались идеи, и подробнее всего, как возникла идея коммунизма, идея справедливой жизни. Люди, которые будут жить при коммунизме, может быть, не ощутят в полную меру своего счастья, потому что счастье станет хлебом насущным. Он увлекся и заговорил о беспредельном океане знаний, недоступных сейчас человеку, о стремлении полететь к звездам, о том, какой долголетней я прекрасной будет жизнь человека, который никогда не будет страдать и не увидит искалеченной огнем и железом земли. «А может, тебе звездочку с неба достать?» — говорила мне мать, когда я просил у нее копейку на булку, вдруг вспомнил Стройный.

Потом он посоветовал Стаху, какие прочесть книги.

— Все это сложные произведения, философские, — говорил он, — и неизвестно, овладел ли бы я знаниями, если бы не сидел в камере с двумя товарищами, которые были поумней меня. Но, думаю, бороться бы не перестал, если бы даже не понял всего, что понял в то время. Люди учились тогда без системы, зато запоем. Был у нас один товарищ, крестьянин из Люблинского воеводства, вот получил он письмо с воли и говорит: «Мать мне пишет, что продала средства производства и пришлет нам средства потребления». А она писала, что продала курицу и купила яиц. Да, дорогой, это хорошо, что вы разговариваете на такие темы. Вы должны помогать друг другу и не оставлять человека в одиночестве. Нет ничего хуже одиночества. Мы не наемное войско и не бросаем своих людей у обочины: подыхайте, мол, коли сил нет. Вы должны найти к нему подход, он не такой уж плохой парень, хоть и позарился тогда на барахло из «Винтерхильфа». Вы должны его просветить, не то окончательно его потеряете. Заботься о своих людях, Стах.

Стоило Вацеку добыть пистолет, как он заважничал. Он сколотил отряд из таких же, как сам, головорезов, которые были в восторге от своего командира. Пацаны расхаживали, засунув руки в карманы и не выпуская изо рта папиросу. Им было все нипочем, потому что конспиративная работа была для них захватывающей игрой в «воров и полицейских». Галина кудахтала над ними, как наседка. А так как мальчишки пили, и притом довольно основательно, какими-то неведомыми путями доставая деньги на самогон, она огорчалась, уговаривала их исправиться, злилась, когда они снова принимались за свое. А ее подопечные молчали и только шмыгали носом. Откуда она брала время и силы для работы с мальчишками, для всех было загадкой. Ее квартиру знали все, она была перевалочным пунктом. К ней приходили за литературой, чтобы восстановить контакты, делились возникшими в работе трудностями. У нее ночевали те, кто был на примете у гестапо, ночевали русские пленные, бежавшие из лагерей, с лицами белыми и мягкими, как корень гриба, с пухлыми, как подушки, отмороженными руками. У Галины они ждали, пока их перебросят в лес. Она вертелась, как белка в колесе, поглощенная делами, связывая воедино нити рвущегося времени. Она хотела поспеть всюду.

— «Если хочешь сохранить ясность духа, не занимайся несколькими вещами одновременно», — говорит Марк Аврелий в сочинении «К самому себе», — предостерегал ее Юрек, глядя, как она мечется, словно мышонок, по своей комнате.

— У тебя форменный базар, — говорили ей. Но как быть, если не хватало помещений.

— Влипнешь, — говорили ей.

Но сколько можно держать на скамейке в парке бежавшего из лагеря человека?

— Не может быть, чтобы за тобой не следили, — говорили ей.

Но литература во что бы то ни стало должна была идти в город, иначе материал терял актуальность.

В ту ночь царила полная неразбериха. Прессу доставили перед самым комендантским часом. А когда ворота уже закрыли и Галина стала сортировать газеты, раздался наглый длинный звонок. Оказалось, что это Вадек с одним из своих подчиненных. Вдрызг пьяные, они извинялись за нашествие, сбивчиво объясняя, что возвращались из Еленок и думали, что успеют… Потом они громко ссорились друг с другом. Галина уложила их спать на диван и решила объясниться с Вацеком. Она вынула у него из-за брючного ремня пистолет и спрятала в кресле под подушкой. Кресло было на колесиках. На нем сидела иногда ее бабка, похожая на высохший стручок фасоли; живя среди людей, старушка была уже как бы на том свете. В два часа Галина уснула, уронив голову на кипу тонких листов бумаги, пахнущих типографской краской. Ее волосы сохраняли этот запах весь следующий день.

— Не правда ли, вы мне поможете, — говорила бабка на чистейшем немецком языке, когда гестаповец подкатил ее кресло к дверце автомобиля. Увидав вокруг себя такое количество офицеров в безупречно сшитых мундирах, погоны, расшитые серебром, серебряные черепа в петлицах, она, возможно, вспомнила Вену времен своей молодости — прекрасную Вену Франца-Иосифа, кавалькады, балы… — Господа, вы мне поможете? — сказала она, сделав рукой жест, исполненный восхитительной грации.

«Помогут… помогут», — думала Галина, тупо глядя на серую стену камеры.

Гестаповец помог старушке подняться с кресла и поддержал ее, пока она, приподняв подол юбки, садилась в лимузин темно-зеленого цвета. Отмеченное крохотным шрамом лицо гестаповца (это был молодой красивый мужчина) не дрогнуло.

Галина закрыла лицо волосами, потому что они пахли типографской краской, номерами «Трибуны», «Голоса Варшавы», «Гвардейца» и «Борьбы молодых» [27].

В ту же ночь ее повезли на допрос.

В кабинете сидели оба мальчишки, как младенца, баюкая у груди правую руку. Им достаточно было повисеть час на большом пальце правой руки, чтобы они во всем сознались.

— Галина, говори, они и так все знают, — со слезами умоляли они ее.

Мальчишки стояли перед ней на коленях, рыдали. Но она прекрасно отдавала себе отчет в том, что гестаповцы могут знать только то, что услышали от людей слабых или продажных. Поэтому тело ее почернело от побоев и мясо клочьями отходило от костей. Время перестало для нее существовать.

Мальчишек расстреляли через неделю. Они врали и выдумывали небылицы, чтобы спастись от пыток. А ввиду того что девушка упорно молчала, очные ставки с ней стали бессмысленными. За все время она один только раз заговорила: «Просила вас, не пейте». Она жила еще три месяца. Жила… слишком громкое слово или слишком жалкое.

— Hausmeister, nehmen Sie das weg [28], — рявкнул гестаповец, усадив старушку в машину и указав на кресло.

Помертвевший от страха дворник поклонился поясным поклоном, как был, в одном исподнем, и откатил кресло в ворота.

Он хитро подмигнул Дороте, когда та пришла узнать, что случилось. Потом стал рыться в ящике комода и сунул ей в руку пистолет.

— Вот эта штука осталась, — сказал он. — Я знал, что кто-нибудь придет. Теперь так не бывает, чтоб человека забрали, и конец — шито-крыто. Я знал, что кто-то обязательно придет. Ну, а теперь идите. Я ничего не знаю и ничего вам не передавал. Шито-крыто.

Арест Галины был для ребят с Воли первой черной тенью на их дороге.