Фиалковский кивнул в знак согласия, его маленькое личико расплылось в улыбке. Он представил себе Слупецкого за железной решеткой. Проведя фуганком по кромке доски, он вдруг наклонился к Стаху и шепнул:

— Как выйдет номер «Трибуны» про восстание в гетто, не забудь, принеси. Интересно, что напишут ваши. Посмотри-ка, какие евреи отважные. Впрочем, у них нет другого выхода. Все равно пойдут на мыло. Но это легко сказать: нет другого выхода. Бывает человека до того скрутят, что он думает: «Теперь уже все равно. Лучше сидеть тихо, а то еще хуже будет. Затаиться, спрятаться, будто меня вовсе нет».

Он повернул доску другим торцом, снял стружку, вьющуюся, как золотой пучок женских волос, и зашептал, вновь остановив фуганок:

— Легко сказать: «Другого выхода нет», а ведь не всякий, осознав это, возьмется за гранату. Я сам не знаю, как бы поступил на их месте… Поэтому я снимаю шапку и кланяюсь. — И Фиалковский действительно снял с лысины пропотевшую войлочную тюбетейку и поклонился северной стене барака.

За этой стеной, за рядами домов, за четырьмя десятками улиц простиралось гетто, сотрясаемое судорогами первых взрывов. Восставшие подожгли первые немецкие танки, которые, грохоча, сунулись стальными рылами за кирпичную стену. Стена стала для немцев непроходимой.

Малое гетто не примкнуло к восстанию. Немцы отрезали его от охваченного огнем массива домов. Здесь было тихо, как на кладбище, только гулко отдавались в тишине шаги жандармских патрулей да гремели одиночные выстрелы. Спрятавшиеся в домах люди ждали, когда наконец будет открыта дорога к платформе Гданьского вокзала, известная дорога, ведущая по улицам Смутной и Покорной. Сейчас ее преграждал огонь. Ждали. Давид сидел в квартире у братьев Зильбер на Теплой улице и страдал оттого, что вынужден сидеть сложа руки. Прошло несколько дней, и стало ясно, что ждать Еноха нет смысла. Енох должен был принести оружие: несколько гранат собственного изготовления и пистолет. В прихожей за дверью до сих пор стояли литровые бутыли с горючей смесью. Братья Зильбер старательно обходили эти бутыли. Они не снимали на ночь сапог и на всякий случай приготовили себе узелки. Впрочем, никто не раздевался. Давид не мог сомкнуть глаз. Заслышав шаги, он бросался к дверям: «На этот раз наверняка Енох».

— Енох, Енох… А если нет? Надо сидеть тихо и не поднимать зря шум. Тогда немцы подумают, что в квартире никого нет… — убеждал старший брат — музыкант.

Уже через два дня оба прокляли тот час, когда сказали Гине «да». Теперь ничего нельзя было сделать, в передней стояли эти проклятые бутылки, которые Давид стерег, словно они были наполнены золотым песком, а не желтым бензином.

Еще позавчера в ответ на слова Давида: «Наверно, Енох уже не придет», — Гина ответила: «Енох придет». Она сказала это без уверенности, потому что над большим гетто кружил «аист» и сбрасывал зажигалки. Она следила за ним, спрятавшись за камином. Сквозь городской шум, скрежет трамваев и стук железных колес пробивался сухой, захлебывающийся стрекот пулеметов. Шумным и красочным было пасхальное богослужение в этом году.

На четвертый день она сказала: «Нет смысла ждать дольше», — и спустилась вниз, в канализационную трубу. Она обещала вернуться на следующий день.

Давид, склонившись над люком, смотрел в глубину. Гина откинула голову назад, чтобы еще раз взглянуть на Давида, на его чернеющий профиль. Держась за железные скобы, она сходила все ниже. Ее бледное, отливающее жемчугом лицо растворялось во мраке. Давид опустил круглую крышку люка. Лязгнул металл. «Как крышка гроба», — подумал Давид, и ему захотелось броситься за ней следом, несмотря на непреоборимое отвращение к черной вонючей клоаке.

Но как пронести одному сорок бутылей с бензином? Завтра вернется Гина и приведет с собой Янкеля и Стефана. Они возьмут бутылки и пойдут на ту сторону. Может быть, приведут оттуда отряд, организуют штаб — очаг борьбы, от которого запылают другие, тлеющие в малом гетто очаги. Так говорила она, туго обвязывая вокруг щиколоток штанины брюк, взятых у младшего из Зильберов — дантиста. Надо было ждать три дня. И он ждал. Она не вернулась. Гина, медленно исчезающая в черном колодце, стояла у него все время перед глазами, другой он уже не мог ее себе представить.

Давид стал искать компас. Он бегал днем по всем этажам. Заходил в соседние дома, рискуя, что его подстрелят при переходе улицы. Хватал незнакомых людей за полы пиджака: «Компас? Нет ли у вас случайно компаса?»

Люди пожимали плечами. Некоторые думали, что это оригинальный вид помешательства. Люди настолько отупели, что голос извне не доходил до их сознания. Они настойчиво задавали себе один и тот же вопрос: «Что будет?» Задавали при каждом вздохе. Их головы были как огромные колокола, гудящие от однообразных ударов: вопрос — и ответа нет, вопрос — и ответа нет.

— Компас? Нет ли у вас компаса среди вещей, оставшихся от сына?

— У меня есть вещи сына. Две недели назад его нашли немецкие агенты. Он говорил мне: «Мама, я не похож на еврея». — «Юзек, — говорила я, — немного похож». Уж я-то знала его лицо.

И он в тысячный раз за этот день выслушивал еще одну скорбную повесть. Оп сходил с ума от нетерпения. Он готов был умолять и угрожать. Ему было все равно. Он должен был любой ценой добыть компас.

— Компас, понимаете, похож на часы, такая круглая медная коробочка со стеклышком. Под стеклышком стрелка, заостренная с обоих концов. Подвижная. Она указывает на буквы «С», «В», «Ю» и «3». «С» означает север. Стрелка поворачивается всегда к северу.

Наконец она согласилась и стала рыться в клеенчатом мешке. Вместе с несколькими фотографиями сына она извлекла оттуда множество всякого хлама. Среди этого хлама был компас.

Он спустился в канализационный коллектор в ту же ночь и погрузился по грудь в черную вонючую воду, которую невозможно было разглядеть в густом, как смола, мраке. Он пошел каналом, ощупывая, как слепой, скользкую стену. Наконец понадобилось уточнить направление. Компас он положил в шапку, чтобы под стекло не просочилась вода. Он достал компас из шапки, но пальцы, покрытые слоем скользкой грязи, слишком крепко сжали металлическую коробку. Полированная медь выскользнула из руки. Тихо плеснула подступающая к груди жижа. Он долго искал, ныряя в нее, роясь пальцами в густых отложениях на дне. Он снял ботинки и стал пальцами ног нащупывать драгоценную коробочку. Он выл от отчаяния и бил себя кулаком по лбу: «Не мог привязать на веревку, вот идиот!»

Через час, а может быть, больше, он пришел к выводу, что поиски бесполезны. По-видимому, он сам закопал компас в слое ила, когда в отчаянии пытался разгрести его руками и ногами.

Он прислонился к стене и долго стоял так, не зная, что делать. Наконец он пошел обратно. Как родной дом, приветствовал он светлый кружок над головой. Через люк, с которого он несколько часов назад снял крышку, шла живительная струя свежего воздуха.

Открыв дверь квартиры, он увидел обоих братьев Зильбер у раковины. Они выливали бензин из последних бутылок. Страшно было подумать, что вылитый ими в раковину бензин смешается с горящим керосином, который накачивали в чрево города изнемогающие под весенним солнцем молодые эсэсовцы Юргена Штропа.

Намеченная на Первое мая боевая операция в последний раз вспыхнула великолепным фейерверком в воскресенье. Юрек, Дорота и Галина в сопровождении Гриба с Повонзек кружили во второй половине дня по трассе Новый Свят — Краковское Предместье — Старое Място. Парни исполняли роль прикрытия, девушки разбрасывали кипы листовок, разворачивая их предварительно веером, как салфетки. При этом листовки рассыпались в воздухе и падали, словно осенние листья. Попробуй брось пачку кое-как, она плюхнется на землю, словно кирпич, безо всякого эффекта, без результата. Дневные сеансы в кинотеатрах на Новом Святе кончались в разное время, и им удалось несколько раз осыпать листовками толпу, покидающую зрительный зал.

Люди, выходящие на яркий дневной свет, моргали глазами, плохо соображая, что происходит. Но