— Это здорово, — с энтузиазмом отреагировал Петре. — Если я правильно все понимаю, мы с вами сойдем с этого судна вместе. Возможно, мне еще доведется с вами поработать. И я бы мог помочь вам обус…
— Нет, — отрубил Ленар кусок от недосказанного слова. — Я не сойду в Солнечной системе.
— Почему? Я думал, что ваш контракт уже истек.
— Да, но я банально не хочу жить остаток жизни в Солнечной системе. Мне она не нравится. Многие люди бегут из нее. Не вижу причин не брать с них пример.
— Это грустно слышать, — покривил корреспондент лицом. — Но справедливо. Так значит вы побудете капитаном дольше, чем планировали?
— Думаю, юридически я буду здесь в качестве пассажира, — пожал Ленар плечами. — Сойду на Фриксусе, как и задумывал изначально. Правда, сходить теперь, вероятно, придется на полном ходу.
— А как это?
— На подлете к системе мы пошлем предупреждение о нашем прибытии на пограничный ретранслятор. С Фриксуса заранее вылетит транспорт, который сможет за пару недель сравнять скорость с нашим составом. Он перехватит нас уже далеко за границами системы, передаст нам нового члена экипажа, заберет меня и вернется к Фриксусу.
— Не самая легкая пересадка.
— Просто времена нынче сложные, — совершил Ленар очередной озабоченный вздох. — Я продумал все, вплоть до пересадки, и пока не имею ни малейшего представления, что буду делать дальше.
— Уверен, вы освоитесь, — подбодрил его Петре и сменил тему. — Вы говорили, что у вас для меня две хорошие новости. Какая вторая?
Новость вторая: Ленар решил посодействовать Петре в сборе материала. Он и сам не знал, что его толкнуло на такой поступок. Возможно, усталость. Он чувствовал себя настолько усталым, что продолжать держать на Петре злобу уже не было сил. Что самое ужасное, Ленар начал испытывать к корреспонденту что-то родственное с сочувствием. Ему вдруг пришла в голову мысль, что он хочет наполнить пребывание Петре на борту смыслом, и сделать это можно было лишь одним способом. Последовала новая череда интервью. Илья, Аксель и Густав до сих пор отказывались отвечать на вопросы перед камерой, но действующий экипаж не стал сопротивляться вежливой просьбе действующего капитана. Они отреагировали без энтузиазма, но и без возражений. Когда вопросы закончились, Ленар позволил Петре снять несколько кадров рабочего процесса. Экипаж демонстративно разошелся по своим постам. Петре включил камеру, и мостик ненадолго ожил. Посыпались рутинные приказы с капитанского поста. Ирма с Вильмой поддакивали в уставной манере и старались побольше шуметь переключателями, имитируя активную рабочую деятельность. Петре нашептывал в микрофон, что экипаж находится в процессе корректирования курса. Когда он громко спросил о состоянии корабля, Ленар бодро ему ответил, что они летят в штатном режиме, и жестом отсалютовал в объектив.
Стоп. Снято.
Экипаж расслабился, и кресла экипажа мостика начали остывать.
Затем Петре спустился в машинное отделение. Аналогичным образом Эмиль с Радэком уселись за свои пульты. Они дергали ручки, теребили переключатели и старались с умным видом разглядывать панель приборов. Петре начал комментировать их действия, но Эмиль его прервал и начал импровизировать на ходу, выдумывая причины, по которым два техника сидят за нерабочими пультами вместо того, чтобы лежать в криостатах. Речь Эмиля была подобно шторму, и его язык носило от одной темы к другой. Он говорил, не останавливаясь, рассказывая о нюансах своей работы, о том, почему эти двигатели самые мощные во вселенной, и даже о том, как сложно порой бывает в первый раз в своей жизни сходить по-маленькому внутри скафандра. Когда Петре задал дежурный вопрос о состоянии корабля, Эмиль с важным видом отрапортовал, что сердце самого здорового человека никогда не сможет работать так же хорошо, как эта силовая установка. Радэку нечего было добавить, и он лишь сомкнул свою слегка отвисшую от удивления челюсть и с недовольством вытолкнул воздух через ноздри.
Вильма не знала, чем занимались Аксел и Густав. Зато она достоверно знала, чем занимался Илья. Он сидел на погруженной во мрак палубе обсерватории левого борта, занимал свой взгляд блеском звезд за блистером и собирал ушами полушепот, мягко треплющий застоявшийся воздух. Вильма сидела где-то напротив него и источала этот полушепот. Она почти не боялась, что кто-то посторонний ее услышит, но тишина и приглушенный свет невольно заставляли ее говорить тише, боясь растревожить атмосферу интимности.
Вильма никогда так много не говорила о себе. Периодически Илья ей отвечал поддакиванием, шумными вздохами и шуршанием, с которым он менял позу, чтобы впустить кровь в затекшую конечность. Это могло быть симптомами нетерпения. Мало кому нравится быть участником в одностороннем диалоге, но Вильма почему-то была уверена, что он слушает ее с интересом, и даже понимает мысли, которые она обличает слова через борьбу со скудным словарным запасом космической дальнобойщицы. Таким мог бы быть ее разговор с психологом.
Порой у человека в голове возникают мысли, которыми нельзя делиться с коллегами по работе. Эти мысли могут нанести вред, подобно психореактивному токсину, передающемуся по воздуху и радиоволнам, и кодекс поведения строго запрещал наносить коллегам такой вред. Подобные мысли стоило держать в голове, на карантине, но внезапный гость, попавшийся под руку, был идеальным человеком, на которого можно было бы взвалить груз, отягощающий душу. Он, как и Вильма, наделал ошибок. Он тоже был причастен к гибели своего товарища. Его тоже впереди ждала сплошная неопределенность. Он тоже казался потерянным в огромной вселенной и мысленно скитался в поисках своего места в этом негостеприимном мире. А еще он был немного нагловатым, и ей в нем это нравилось. Она была не из тех женщин, которые требуют от мужчин галантности. Галантность — это позолота, которая через какое-то время облупится и спадет хлопьями, выдав под собой ржавчину истинной натуры. Галантность бесцельно пожирает время, как Илья пожирал ушами ее жалобы на то, что она не видит себя в роли капитана, а на закуску выслушивал ее нытье о том, что она чувствует себя запертой в самой большой клетке мироздания.
Она чувствует себя запертой в космосе.
— Чего же ты хочешь от жизни? — прозвучал непростой вопрос.
— Семью, детей, — выдала Вильма самый простой ответ.
— И все?
— Еще апельсинов хочу, — отшутилась она и подарила улыбку бархатному покрову из непроглядной темноты.
После этого наступило молчание, и тишина стала неотличима от монотонного гула двигателей, столь же далекого, сколь и сами звезды. Они сидели в тишине какое-то время, пытаясь взглядами нарисовать в темноте контуры друг друга. Глядя в никуда Вильма
