Пока она неуклюже шагала по обшивке, чередуя между собой страховочные фалы, она рычала от злости, глядя в беспечную спину Эмиля, который стремительными рыками разрывал между ними расстояние, а затем стоял на месте и ждал, пока напарница догонит его. Он даже не оборачивался, а лишь снисходительно приглядывал за ней через зеркало на запястье, и это ее бесило еще сильнее. На короткий миг Вильма допустила до себя мысль, что Эмиль каким-то неизвестным науке органом почувствовал ее дурное настроение, и специально злил ее, чтобы разогнать посторонние мысли. Так это было, или же ей показалось, но при виде этого нахала ее начинало распирать от энергии. Скорости это не добавило, но усталость от постоянной борьбы со скафандром отступила.
По радио прозвучал голос Ленара:
— Мы готовы взрывать вентральные зажимы.
— Мы с Эмилем все еще идем к дорсальной колотушке, так что можете не торопиться, — ответила Вильма, отрывая карабин от скобы. — Лучше все перепроверьте, чтобы больше никто не взорвался.
— Поздно. Мы их только что взорвали.
Вильма за секунду замерла, вслушиваясь в свои ощущения. Звук от взрывов такой мощности в теории должен был передаться в ее ноги через корпус, но она ничего не чувствовала, кроме стука крови в висках.
— Я ничего не почувствовала.
— Значит, корпус Пять-Восемь сохранил пластичность, — ответил Илья. — Видимо кранцы сыграли роль теплоотводов, и забрали часть энергии с вашего корабля, и еще часть от стыковочных балок «Магомета». Наверное, это хорошо.
— Надеюсь, больше никто не взорвется.
— Мы с Ленаром только что подорвали вентральные зажимы, — напомнил Илья. — На Пять-Восемь официально больше нечему взрываться. Теперь это полностью инертный кусок материи.
— Не тяжело смотреть на гибель родного корабля?
— Как сказать… С одной стороны, гибель доверенного мне судна никакой чести мне не делает. С другой стороны, я не сентиментален. Если он взорвался, значит туда ему и дорога.
— Ладно, давайте тогда освободим от него станцию.
— Которая, кстати, тоже мертва, — добавил Эмиль.
— Почему?
— Любая машина считается мертвой в тот момент, когда перестает выполнять основную функцию. У космического корабля это передвижение в пространстве, а у горно-обогатительной станции — плавление руды.
— Технически она все еще может плавить руду, — возразил Илья.
— Но будет ли? Думаю, что нет, так что в лучшем случае это теперь пассажирский модуль. Давайте не забывать, ради чего именно мы тут стараемся.
— Согласен.
Остаток пути до дорсальной колотушки Вильма с Эмилем преодолели молча.
Подрыв зажимов был лишь первым шагом. Сцепная головка все еще цеплялась за колотушку. Обычно зажимы проходили долгую процедуру последовательного стягивания и ослабления, чтобы преодолеть силу трения и соскочить с фитингов сцепной головки, после чего техники выходили наружу и вручную крутили маховик, приводящий в движение механический сбрасыватель, освобождающий колотушку от сцепной головки. В случае экстренной ситуации экипаж мостика задействовал детонатор, который разрушал зажимы, и высвободившийся в результате взрыва газ на несколько секунд резко поднимал давление в камере сцепного механизма. Подскочившего давления хватало на то, чтобы выдавить из камеры поршни, которые в свою очередь приводили в движение механизм сбрасывателя, и благодаря этому экстренный сброс груза занимал считанные секунды. Но поскольку обе камеры сцепного механизма были вскрыты, взрыв не смог оказать должного физического воздействия на поршни сбрасывателя, и таким образом схема иронично возвращалась к первоначальному способу — вручную крутить величайшее изобретение за всю историю человечества.
Люк, под которым прятался маховик, сопротивлялся и стонал от каждого вынужденного движения. Минеральная смазка обещала десятилетиями выдерживать условия вакуума и жесткой космической радиации без потери своих лубрикатных свойств, но стоило ей лишь остыть до шестидесяти Кельвинов, как она встала клином в петлях. Когда-то давно Вильме казалось, что раз в невесомости нет веса, то и работа там легче, но ее очень быстро в этом разубедили. От космонавтов требовалась хорошая физическая форма, потому что любая работа за бортом — это постоянная борьба с собственным скафандром. Каждое движение требовало ощутимых усилий, а замкнутое пространство и накопленный от собственного тела жар опустошали организм от воли и моральных сил.
— И зачем только их вообще смазывают? — натужно кряхтела Вильма, рывками толкая перед собой строптивый кусок металла. — Тут все равно нечему ржаветь.
— Это деформационный сплав, — прорычал Эмиль в ответ. — Чуть-чуть перекосится, и на петли ляжет такое трение, что без смазки ты их не сдвинешь.
— И что, у вас с Радэком всегда все так сложно?
— Бывает. Но мы не жалуемся.
Когда люк поддался окончательно, освободив доступ к нише с маховиком, Вильме захотелось присесть. Еще один парадокс невесомости состоял в том, что непривыкшему к ней телу было сложно расслабиться. Природа создала человека зависимым от притяжения. Притяжение давало телу чувство стабильности и устойчивости, благодаря которому человек спокойно засыпал, не боясь посреди ночи улететь со своей постели и треснуться головой о потолок. Притяжение сохраняло удобную для отдыха позу, не позволяя конечностям разлетаться в разные стороны. Притяжение давало чувство уверенности и защищенности. Невесомость же делала человека слабее, и в некоторых случаях убивала. Вильма присела на край обшивки, но это ни капли не удовлетворило ее желание присесть. В невесомости «присесть» обозначало прижать свой таз к какой-нибудь поверхности, прочно пристегнув себя обоими фалами к противолежащим рымам. Технически она оказалась привязана к корпусу, и у нее появились надежные точки опоры, но теперь ей приходилось тратить усилия, чтобы фалы и внутреннее давление скафандра не завалили ее на спину, превратив в перевернутую черепаху. Она видела, как Эмиль повторяет те же движения, и пристегивает себя напротив нее, и она готова была поклясться, что стала свидетельницей грации и естественности вместо натуги и превозмогания.
Она редко проводила время с Эмилем, однако эти моменты ей нравились, как и сам Эмиль. Он был хорошим собеседником, и с ним всегда было приятно поболтать, но стоило Вильме увидеть его за работой, как его общество сразу же стало для нее некомфортным. Если бы в космосе кто-то ввел понятие классового разделения, то Эмиль был бы для нее чернью, которая работает двумя палубами ниже, выполняет более тяжелую и грязную работу, и при всем этом еще и получает более низкий оклад. Всю пропасть, разделяющую их зоны трудовой ответственности, Вильма ощутила так же болезненно, как и чувство, что ее мышцы живота вот-вот взорвутся, и на нее разом навалился накопленный стыд за все те моменты, когда она смаковала кофе в то время, как по ту сторону обшивки трудились две рабочие пчелы.
Существовало два вида капитанов. Первые дорожили дисциплиной, всегда держали дистанцию от своих подчиненных и ежесекундно всем своим видом напоминали, кто на корабле главный. На межзвездном коммерческом флоте в почете был второй вид — это люди, которые
