— Я слушаю.

— Радэк отстрелил дорсальную сцепную головку с сильным опережением графика!

Вильма Буткевичуте была штурманом, и относилась к своему делу с любовью, которую способен испытывать лишь ремесленник к мозолям на своих руках. Когда их корабль находился на приколе в космопорту, она радовалась отгулу, и проводила выходные дни в свое удовольствие. Теперь же она почти разучилась чему-либо радоваться. Обстоятельства вынуждали ее разменивать свое призвание на самые различные вещи, которыми она сама не вызвалась бы заниматься. Ее бросало от радиорубки в лазарет и обратно в радиорубку, словно мячик для пинг-понга, лишь периодически выбрасывая с игрового поля за борт ради какой-то небольшой, но необходимой халтуры, которая сама себя не сделает. Дела, которые у нее плохо получаются, нервировали ее. Дела, которые хорошо получаются даже у детей, нервировали ее. Ее нервировало все, что казалось ей пустой тратой времени, а пустой тратой времени ей казалось все, что не заставляет корабль лететь в космопорт на всех парах. С годами у нее выработался инстинкт, который при вылете из одной планетарной системы подгонял ее как можно быстрее добраться до другой, и этот инстинкт теперь тоже ее нервировал. Избыток криостатов и спальных мест на борту напоминал ей о давно сгинувших временах, когда численность экипажей межзвездных судов была вдвое выше, и у каждого члена экипажа была своя определенная функция. Теперь же каждый из них должен был в придачу к своим прямым обязанностям быть немного матросом, немного радистом, немного доктором, немного кем-то еще… На Ирму эта истина распространялась меньше, чем на всех остальных, и раньше Вильма смотрела на это сквозь пальцы. Теперь же, когда Радэка едва занесли на борт в залитом герметиком скафандре, Вильма прочитала совершенно новый подтекст в той арии, что Ленар исполнял Ирме тенором, силе которого позавидовали бы многие профессиональные оперные певцы. Он брызгал слюной и силой своих легких заставлял шевелиться короткие волоски на ее голове. Во время первого акта Ирма пыталась мягко ему возражать, но быстро поняла всю тщетность затеи, и продолжила принимать льющиеся на нее проклятья молча, прижав испуганные уши к черепу. В то, что Ленар был к Ирме слишком строг, Вильма верила почти так же сильно, как и в то, что Ирма слишком усердно ищет себе приключений. Она так и не смогла понять, чью сторону ей лучше принять, поэтому сохранила нейтралитет, и вежливо, но доходчиво попросила Ленара заткнуться, чтобы тот не перебивал чарующие звуки пилы, освобождающей Радэка от скафандра.

Спустя двадцать минут она оказалась в лазарете и тишине, и вновь обстоятельства вынуждали ее играть в доктора. Она перевязала Радэку голову только для того, чтобы страшное рассечение над его бровью соизволило не сочиться кровью, пока она прогоняет пациента через томограф. Она пересчитала в его теле все косточки и поставила диагноз, о котором Радэку и так было известно. После рассечения самыми страшными травмами на его побитом теле были синяки и ожоги первой степени. По инструкции ей полагалось дважды спросить пациента, точно ли он уверен, что у него больше нигде не болит, но Вильма эта сделала не ради инструкций, а из-за личной обеспокоенности. Еще недавно они вернули трех человек практически с того света, но она была уверена, что за последнее время сильнее всего доставалось именно Радэку. Она предложила ему взять один больничный день, но он отказался и попросил ее лишь вернуть его лицу былую красоту.

Вильма по ошибке взяла кожный степлер и положила его обратно лишь когда Радэк ей напомнил, что степлером нельзя зашивать голову. Такие части тела надо зашивать по старинке, сабфиловой нитью и хирургической иглой. Это Вильму тоже нервировало, но она не подавала виду.

Когда Радэк лег спиной на койку, Вильма несколько раз промыла образовавшуюся во лбу щель антисептиком, заставляя пациента болезненно морщиться и призывая его потерпеть.

— Как это получилось? — решила она отвлечь его от боли разговором.

— Ударился лбом о щиток…

— Нет, как именно произошел взрыв?

— Ну, — нахмурился он, — Понимаешь, я не…

— Не делай так, — замерла Вильма.

— Не делать как?

— Не шевели бровями. Ты мешаешь мне работать.

— Хорошо, постараюсь не шевелить, — пообещал он, шевельнув бровями, и Вильма попросила его замолчать.

Она внимательно рассмотрела рану, и мысленно нарисовала на ней швы. Четырех должно хватить, но Вильма наложит пять. Она заранее смирилась, что как бы аккуратно она не наложила эти швы, после них останется шрам, который придется сводить у какого-нибудь пластического хирурга. Вильма верила, что мужчин украшают шрамы, особенно те, которых не видно. Но украшают не сами шрамы, а история, которая за ними скрывается, и в том, чтобы разбить голову о собственный шлемофон, не было ничего романтичного или благородного. У нее и самой был шрам от рассечения на скуле, и это был единственный в ее жизни шрам, который она решилась оставить в память об истории, в ходе которой он был получен. Временами, когда она разглядывала себя в зеркало, она ловила себя на мысли, что ей не нравится этот шрам, и стыдливо замазывала его тональным кремом, но мыслей о его сведении она не допускала. Она была из тех людей, которые любят хранить при себе материальную память, будь то открытки, сувениры, бумажные фотографии или увечья на собственном теле.

Вильма сделала три стежка и пять замечаний Радэку, чтобы он не морщил лоб. Накладывая узел на каждый стежок, она вспоминала забавный факт из медицинских курсов: узлы, которыми зашивают человеческую кожу, называются морскими, потому что они пришли в хирургию из такелажного дела, хотя в самом такелажном деле эти узлы назывались хирургическими. Размышляя об этой иронии она отгоняла от себя мысли о том, что прямо сейчас причиняет боль небезразличному ей человеку. Ее сердце все еще немного сжималось каждый раз, когда она вдавливала острие иглы в кожу. Она предварительно обработала рану поверхностным анестетиком, но по собственному опыту прекрасно помнила, что при правильном наложении швов игла проникает в мягкие ткани значительно глубже анестетика.

Когда последний шов был завершен, Вильма еще раз обработала рану антисептиком и разрешила Радэку принять сидячее положение.

— Любуйся, — вручила она ему зеркало.

Он вглядывался в собственное отражение долго и пристально, словно желая изучить каждую ниточку, торчащую из его кожи. То, что он сделал дальше, со стороны выглядело чистым ребячеством. Вильме показалось, что он корчит рожи перед зеркалом, но затем поняла, что он проверяет прочность шва собственным лицом, и морщится от боли, которую он сам из себя выдавливает.

— А ну прекрати! — отобрала она зеркало. — Будешь много гримасничать, хуже заживет.

— Ну и как я теперь буду