Он делал это так много раз в своей жизни, что порой ему казалась, что он может сделать это с завязанными глазами. Просто берешь кусок изогнутой проволоки, образуешь с ее помощью ровный зазор между торцами двух трубок, зажимаешь их в осевую струбцину, разогреваешь индуктором до четырехсот градусов, делаешь две прихватки, освобождаешь от струбцины, выковыриваешь проволоку и провариваешь так, чтобы ровные валики были с обеих сторон. Его руки уже давно впитали в себя все эти движения, совершая их с той же легкостью и естественностью, с которой дышат легкие и бьется сердце, но в этот раз все рушилось, валилось из руки и злило в той же степени, в которой мысли жужжали в голове, перекрикивая друг дружку. Эмиля постоянно швыряло во времени между недавними эпизодами, и он снова и снова видел один и тот же набор картинок, загораживающий насущные проблемы и не позволяя сосредоточиться на том, что происходит прямо перед его носом.
Голова — главный враг человека, работающего руками. Голова должна быть пуста и легка, а иначе она начинает отвлекать от реальности, чуть-чуть унося человека вдаль от реального мира, в котором его внимания требовала ответственная работа. Когда электрод снова и снова тонул в сварочной ванне, Эмиль, кряхтел, морщился, рычал и заново затачивал загрязненный кусок легированного вольфрама. Казалось, что впервые за долгое время ему было ничего сказать, но на самом деле все было наоборот. Поток слов так и просился вырваться из его глотки, и до последнего Эмиль сдерживался, надеясь вновь уменьшить вселенную до размеров огонька, танцующего между электродом и присадком. И вот он все же не выдержал:
— Надо было позволить Петре взять камеру.
Из-под сварочного щитка показался недоуменный взгляд, и Радэк в самой вежливой форме выразил предположение, что Эмиль рехнулся:
— Тебе надо сделать перерыв.
Эмиль ничуть не сомневался, что ему нужно было сделать перерыв. В радиусе нескольких световых лет нельзя было найти ни единого живого существа, которому не требовался бы перерыв, но осколки профессионализма кололи его изнутри и заставляли делать то, что должно. Он решил немного потерпеть боль и положил на палубу свой сварочный щиток.
— Он летит с нами для того, чтобы документировать наши рабочие будни. Вот и стоило продолжать документировать. Он плохо выполняет свою работу.
— Даже если бы Ленар ему разрешил, сомневаюсь, что он сам решился бы включить камеру.
Эмиль собственными костями чувствовал, как его интонация предательски выдает в нем расстроенные чувства, и расстраивался еще сильнее, не слыша того же самого в интонации своего коллеги. Радэк закрылся от всего мира сварочным щитком, но даже без него его выражение лица было покрыто непробиваемой невозмутимостью, словно шкурой носорога. Иногда могло казаться, что из всего спектра чувств Радэк овладел лишь способностью раздражаться, но они слишком долго работали вместе, и Эмиль успел составить представление о том, что скрывалось под этой толстой кожей, чередующей на себе запахи машинного масла, пота и мыла. Радэк просто привык к тому, что время от времени что-то ломается, и давно смирился с тем, что периодически ломаться приходится ему самому. В этих случаях он просто начинал неторопливо собирать себя обратно по винтикам, словно он и сам сделан из металла, керамики и полимеров. Эмиль же полностью осознавал, что сделан из мяса и костей, и это осознание заставляло каждую рану воспаляться, болеть и долго затягиваться, пока не останется уродливый шрам.
— Что он сейчас делает? — не унимался Эмиль. — Наверное, ходит взад-вперед, и думает, какой же он дурак, что согласился на такую безнадежную авантюру. Это рабочая поездка, так надо было дать ему выполнять свою работу. Пусть он заснял бы все. Пусть он бы хоть в душевую свой объектив сунул, мне плевать. Каждый человек должен выполнять свое дело, а иначе какой от него прок?
Он сделал еще один маленький, но опасный шажок в сторону от поставленной задачи, зубами стянул с себя перчатки и начал растирать лицо, пытаясь немного успокоить пожар, разгоревшийся на его коже. Надо быстрее все доделать, убеждал он себя. Самое время раскиснуть, убеждало его все остальное.
— Тебе мало было той бравады, которую ты устроил перед вылазкой? — с осуждением спросил сварочный щиток Радэка. — Сплошное самолюбование, и никакого профессионализма. Возьми себя в руки, Эмиль, и забудь вообще про существование камер!
— Тебе стыдно за мое поведение?
— Конечно нет, с чего бы мне стыдиться за твое поведение? Я могу стыдиться лишь своих поступков.
— Если тебе интересно…
— Не интересно!
— …то мне очень стыдно. Я действительно повел себя непрофессионально. Я действительно устроил излишнюю браваду и вообще вел себя как самонадеянный болван.
— А вот это уже интересно, — вдруг отвлекся Радэк от сварки и отогнул свой щиток. — Не припомню, чтобы ты про себя хоть раз говорил что-то подобное.
Эмиль посмотрел в глаза своему другу и увидел в них плохосплетенную ложь. Радэк лгал ему, и возможно, самому себе, и в нем не было интереса ни к самобичеванию Эмиля, ни к аргонодуговой горелке, ни к окружающей его действительности. Он просто тоже дал слабину, и первый же удобный повод отвлечься от рабочего процесса зацепил его крючком за ободок уха и вырвал из рабочего ритма.
— Петре должен был снимать все, — вновь уцепился его язык за тревожную тему. — Это было бы крайне важно — документировать все, что сегодня произошло.
— А тебе бы понравилось, если бы первым, что ты увидел, выползая из криостаза, был бы объектив камеры?
— Это уже не важно. Важно то, что такие, как Петре, убеждали нас всех, что мы все бессмертны, потому что все иные умозаключения отсеиваются цензурой. Человечество изобрело уже много идей, которые оправдывают существование цензуры, но концепция страха в них не должна входить. Нас всех должны как
