Десять тысяч пар — это много. Это не просто много. Это был рекорд. Обычно за раз завозили в разы меньше людей, чтобы те могли оперативно освоиться на дикой планете, обустроить жилье, получить первый урожай и не погубить себя собственным числом, но случай с планетой Витус был особенным. Было решено рискнуть, и десять тысяч пар замороженных людей послали в путешествие в один конец в надежде, что это будет самая быстрая колонизация в истории. Особенные случаи не бывают особенными без каких-либо непредвиденных обстоятельств. Колонизация действительно била все рекорды по скорости роста первого поселения, но когда колонисты поняли, что они в чем-то ошиблись, было уже поздно что-то исправлять. Им оставалось лишь жить дальше и учить своих детей не повторять ошибок старших.

Ленар лежал на своей спальной полке, воткнув лишенный интереса взгляд в полку на верхнем ярусе, и занимался тем, что считал правильным.

Он думал.

Его не раз учили, что даже если у тебя из скафандра начинает утекать кислород, первое, что стоит сделать — это подумать. Даже когда жить осталось лишь тридцать секунд, любое бездумное действие может отнять от них секунд десять. Думы могут отнять столько же, но это могло стать разумной ценой, за которую последние двадцать секунд переставали быть последними. Он старался думать, хотя для его случая существовал более правильный термин — витать в облаках.

Он смутно представлял дымчатые силуэты незнакомых людей, синеву исполинского купола, упирающегося краями в горизонт, давно забытые запахи цветочной пыльцы и шуршание ветра в ушах. Он старался думать о хорошем впервые за какой-то с трудом поддающийся вычислению отрезок времени, и у него это плохо получалось. Лица были размытыми, купол оказался покрыт паутиной облупившейся краски, пыльца имела вкус молотого перца, а ветер задувал с ритмичностью помпового насоса. Ленар чувствовал себя заложником собственных мыслей, беспощадно льющихся тугим потоком, и он верил, что в его силах решать, из чего будет состоять этот поток.

Это была далеко не первая вещь, в которой он ошибался.

Ошибаться в космосе было непозволительной роскошью даже в том случае, если не боишься увольнения. Ленар был уверен, что в условиях межзвездного пространства каждая ошибка — это смерть, и даже тут он ошибся. Теперь, уперев затылок в подушку, он смотрел на свою карьеру с вершины горы, которая выросла из его оставшихся безнаказанными ошибок, и его щеки горели от злости на самого себя.

Когда все возможные ошибки были совершены, ему оставалось лишь лежать на полке, наблюдая за вяло текущим временем и ожидая неотвратимых последствий. Чем обернутся эти последствия, он не знал, но мучительное чувство того, что все последние семьдесят лет прошли зря, тихо выедало из него костный мозг.

Нет, семьдесят лет прошли не зря, утешал он себя. Он сделал много полезной работы, и его труды не останутся незамеченными. Но разве для того он старался, чтобы всего лишь заложить еще один кирпичик в цивилизацию?

— Ленар, — вяло позвала его голосом Ирмы соседняя полка.

— Что?

— Мы все еще команда?

— Да, — не задумываясь ответил он лишенной всяческого смысла нотой, и старая привычка заставила его добавить. — Мы все еще команда.

— Значит, если тебе страшно, ты в этом не сознаешься?

Ленар задумался. Ему не было страшно, но он знал, что храбрость тут не при чем. Просто страх на его организм действовал как яд замедленного действия. Сначала он просто курсирует безобидным потоком по кровеносной системе, а затем вяло протекающая химическая реакция превращает его в нейротоксин, парализующий конечности и леденящий сердце.

— Мне не страшно, — попытался подбодрить он ее и хлопнул по стенке, в которую упиралась его подушка. — Эй, Радэк! Тебе ведь не страшно?

— Разумеется, нет, — лениво ответила стенка. — Мне сейчас до чертиков не страшно.

— Слышала? Ему до чертиков не страшно. Бери с него пример.

— Ленар, я сейчас не хочу жаловаться…

— Вот и не жалуйся.

— …но мне уже надоело ничего не делать. Я все еще жду, что ты поделишься со мной нашими дальнейшими планами.

— Это они и есть, — беззаботно выдохнул Ленар. — Сидеть на месте, ничего не делать и ждать.

— И чего же мы ждем?

Ленар молчанием. Он не знал, чем ответить, и подобно тому, как Ирма молча ожидала ответа, Ленар ожидал того же самого от кого-то другого. Это и был ответ.

Все ждали ответа.

В воздухе повисло немое разочарование. Ленар чувствовал легкое жжение от порыва что-нибудь сказать и уверенности, что его подчиненные чувствуют тоже самое, но хватка неопределенности продолжала давить, вызывая боль и нечто, похожее на клаустрофобию. Если нормальным людям порой становилось тесно внутри космического корабля, то Ленар ощутил, что ему не хватает свободного места внутри собственного черепа. В его силах было лишь закрыть глаза, выровнять дыхание и ненадолго представить, что нет никакой спальной полки, буксира и остальной вселенной.

Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он выгнал разум из своего тела, но шипящий звук, с которым гидравлика открывает дверь, был подобен взрыву, из которого вселенная образовалась заново, породив звезды, корабль и затекшее тело, реагирующее колючей болью на каждое движение. Ленар резко сел. Не то, чтобы это действие имело хоть какой-то смысл, но закрепившийся когда-то давно рефлекс спустил взведенную пружину, согнувшую его тело пополам. Он едва не попытался слезть со своей полки, но металлический звон вовремя успокоил в нем это намерение. Он ждал, когда эта дверь откроется, и от увиденного его посетило слабое облегчение, какое обычно посещает человека, нашедшего на сгоревших руинах родного дома уцелевшую бронзовую статуэтку.

Эмиль вошел неуверенно, словно это была чужая комната отдыха на чужом корабле, на котором действуют чужие правила поведения. Свинец в его ногах ощущался на расстоянии, а пытливый взгляд молниеносно и почти беспорядочно ощупывал все подряд, словно видит это впервые. Легким кивком он будто бы поздоровался с тремя парами пожирающих его глаз, и следующие два шага дались ему гораздо легче благодаря вежливому толчку в спину.

Эмиля сопровождали двое: Аксель и Густав. Толчок принадлежал Густаву. Ленар плохо его знал, но уже давно усвоил, что Густав предпочитал вербальному любые другие типы общения. То, что было дальше, было мимолетным видением, которое Ленар зачем-то отметил: возмущенный взгляд Акселя, и слегка приподнявшиеся плечи Густава. Они перебросились короткими фразами на своем невербальном языке, и Ленар готов был поклясться, что понял их.

— Поговорите со мной! — потребовал он, позволив себе свесить ноги с края полки.

— Потерпите, — раздраженно отмахнулся Аксель, провожая Эмиля к его полке. — Скоро мы закончим все свои дела, приготовим ужин, и тогда все спокойно обсудим.

— Да какой еще ужин?

— Они обещали нам космочили кон карне, — проговорил Эмиль через натужную улыбку, и тут же ее сбросил, словно