— Конечно есть! Куча! И все они сводятся к тому, что мы должны что-то сломать.

Тогда Петре понял, что день прошел зря, и попытки достучаться до электронного мозга корабля застряли на стадии нелегкого выбора — что не жалко сломать?

Он выждал еще немного времени, чтобы убедиться, что никто не захочет перекусить перед сном. Дав Ирме сигнал, он достал свою камеру из шкафчика, и они удалились в кают-компанию. Им не пришлось ничего говорить или объяснять. Если корреспондент вдруг берет свою камеру и удаляется в другое помещение вместе с одним из членов экипажа, то тут и дураку станет понятно, что они отправились вовсе не шпионские интриги плести.

Когда камера легла на стол, Петре извлек провода из чехла. Уверенные движения, успевшие отточиться почти до механической точности, выдали, что он делает это не в первый раз. Он быстро нашел запертый в шкафчике проигрыватель и сообщил его с камерой с той же естественной легкостью, с которой рыбы пьют воду. По обескураженному лицу Ирмы он понял, что она собиралась помочь.

— Вижу, вы часто у нас кино смотрели, — заметила она, сложив руки на груди.

— Не так, чтобы часто. Но после записи интервью мне нужно было просматривать отснятый материал.

— Зачем?

— Потому что здесь у меня полно времени, и я могу себе такое позволить, — отшутился он и, щелкнув чем-то на своей камере, добавил, — а вот мои коллеги по цеху такого себе позволить не могут. Видите ли, я должен не только собирать материал, но еще и отбраковывать неудачные дубли. Для этого мне приходится просматривать все, что я снял, и расставлять маркеры в тех местах, которые не соответствуют требованиям.

— К чему такие сложности? — удивилась она. — Почему просто не стереть загубленные сцены?

— Такова политика моей редакции. Они не хотят, чтобы судьбу любого отснятого материала определял лишь один единственный человек. Тем более если этот человек всего лишь корреспондент.

Портативная клавиатура вынырнула из бокового кармана чехла, легла рядом с камерой и вонзила в нее свое щупальце. Двенадцать клавиш ожили, озарившись внутренним свечением, и архетипичные значки четко обозначили свои контуры.

— Ничего себе! — ахнула Ирма, засмотревшись на светящуюся игрушку. — Никогда бы не подумала, что у журналистов есть своя семиотика.

— Во многих ремеслах есть свой жаргон и свои обозначения, — улыбнулся Петре, дважды щелкнув кнопкой, обозначенной кольцом. — В языке не так много слов, которые можно было бы применить к двум и более совершенно разным контекстам. Приходится для этих целей выдумывать что-то свое, а таким людям, как мы с вами, приходится все это заучивать. К счастью, в нашей, «журналистской семиотике» символов гораздо меньше.

Освещение кают-компании начало мягко угасать, погружая помещение в полумрак. А через несколько секунд началось то, что спустя уже много веков часто воспринималось людьми с каким-то мистическим благоговением, — тьму разрезали лучи света, вырвавшиеся из объектива подвешенного под потолком проектора, и нарисовали схематичную картинку на противоположной переборке. Это было еще не кино. Лишь интерфейс, позволяющий ориентироваться среди разбитого на части отснятого материала. Клавиатура под пальцами корреспондента радостно застрекотала, и спроецированная картинка начала меняться в такт беспорядочных на первый взгляд щелчков.

— Поверить не могу, — с трудом прожевала Ирма слова, уставившись в раскрашенную светом переборку, — мы сейчас будем слушать тайно записанный разговор трех подозреваемых, словно герои какого-то детективного романа.

— Поверьте, Ирма, тут нечем восторгаться.

— О, я сейчас вовсе не восторгаюсь, — покачала она головой. — Я сейчас в ужасе.

Петре прервался и посмотрел на нее. Свой ужас он умело скрывал. Она свой — не очень.

— От чего именно?

— Мы нарушаем закон, и скрыть факт преступления вы не сможете. Как минимум у вас будут проблемы.

— Не хотел говорить об этом, но проблемы у меня появились почти в тот же день, как я согласился на эту командировку, — с неохотой выдал он и продолжил работать со своими устройствами. — Сейчас я могу думать лишь о том, чтобы на этом корабле больше не было никаких приключений. Чтобы я смог спокойно вернуться домой и… — задумался он на несколько секунд, и ему вдруг стало не хватать воздуха, — Зараза!

Его руки испуганно отпрянули от клавиатуры, словно пара мышей от захлопнувшейся мышеловки.

— Что такое?

— Я ведь был на хорошем счету у главного редактора! Мне могли простить такое нарушение… Ну, по крайней мере, меня, скорее всего, не отдадут под суд, а лишь накажут символическим штрафом. А теперь я задумался о том, сколько времени я провел в этой командировке. Когда я вернусь, для меня пройдет около месяца, а там это будет больше года моего отсутствия. Все что угодно может случиться за этот год! Вдруг главный редактор сменится? Или за прошедший год забудет мои заслуги? Переосмыслит многие вещи и утратит былое уважение ко мне? Вы хоть представляете, сколько всего зависит от того, с чем я вернусь обратно?

— Тише, успокойтесь, — Ирма взяла его за руку, но этим жестом лишь смутила его еще сильнее. — Вы просто начали осознавать минусы дальних экспедиций.

— Вы плохо утешаете, — вырвал он ладонь из ее рукопожатия.

— Тогда подумайте о том, что могут случиться вещи и похуже. Например, что сейчас мы прослушаем запись, и окажется, что все это было зря.

— Так вас это беспокоит? — Петре промакнул рукавом проступившую влагу на своем лбу. — Меня вот гораздо сильнее беспокоит, что все это было не зря.

— Почему?

— А вы, когда в детстве заглядывали ночью под кровать, что сильнее хотели под ней увидеть: монстров или пустоту?

— Хорошо, я поняла вас. Давайте будем надеяться на «пустоту».

Ирма указала на оставленную без внимания клавиатуру, и Петре продолжил без иной решительности. Чего бы ни искали люди в дальнем космосе, это, скорее всего, никак не было связано с криминалом. Такие люди, как Ирма или Петре, ожидали от своего путешествия порядка, и теперь сами не понимали, на что им надеяться. Им не нужна была мысль, что на борту есть злоумышленники. Но еще меньше им нужна была мысль, что они вообще не знают, что творится на борту, и кого в этом винить. Петре включил воспроизведение, и переборка окрасилась глубоким оттенком черного, передавая всю живописность внутренней поверхности крышки от объектива. Послышались звуки возни — это Петре закрывал шкафчик после акта нарушения закона. Затем звуки стали выше и смешались в неразборчивую акустическую массу, взбитую миксером — это была перемотка. Петре несколько раз останавливал ее, и после четвертой перемотки поймал момент, на котором покидал комнату отдыха в сопровождении Ирмы. Они вглядывались в слегка подсвеченную проектором черноту, словно это как-то помогало им различать приглушенные звуки, и когда прозвучало шипение, с которым дверь отрезала троих подозреваемых от лишних свидетелей, зазвучали