— Уже лучше. — сухо откомментировал мои успехи дед, появляясь рядом, дематериализуя стрелы мановением ладони и хмуря брови. — Долгий транс опасен для твоего сознания. Тренировка окончена.

— Время здесь течёт значительно медленнее. Надо использовать каждую возможность. — я попытался оспорить его решение, но нарвался на строгий и безапелляционный взгляд предка. — Брат, ну хоть ты ему скажи…

— Усмиряя потоки времени во внутреннем мире, ты только взваливаешь на свои плечи дополнительную нагрузку. Твой Дух — это Меч. Гибкий, но всё же имеющий запас прочности. Исчерпать его проще простого. — отрезал дед, не обращая внимания на мои протестующие жесты. — Брата не приплетай. Ему тоже несладко приходится.

А Леон медитировал. Но его медитация не имела ничего общего с расслабленностью и умиротворением. Он боролся с воспоминаниями: ускользающими и навязчивыми, смутными и неясными, кошмарными и необходимыми…

Наша память так и не стала общей на все сто процентов. И брат твердо намеревался восполнить наиболее важные пробелы, чтобы дать мне ещё один шанс в безнадежной схватке с судьбой. Это была его война, помочь в которой не мог никто. Нам оставалось только принять его выбор и молча наблюдать за страданиями его духа. Не существует более страшного и беспощадного врага, чем ты сам.

— Откуда в тебе столько пафоса, Кеншин?

— Ээээ… Что? — выразил я своё недоумение и развеял неудобный доспех, сменив его на домашний комплект из рубашки и брюк. — Ты вообще о чём?

— Между прочим, ты сейчас говорил вслух. Цитирую: "…не существует более страшного и беспощадного врага, чем ты сам!" — иронично улыбнулся дед. — Возникает ощущение, будто ты перечитал древних трактатов о просветлении.

— Между прочим, один из них написал ты. Как там было? — парировал я, наморщив лоб и выдал: — Когда дело доходит до схватки, избравшие путь воинов должны думать только об уничтожении врага, подавлять сострадания и все человеческие чувства. Убивать всех, кто окажется на пути, даже если это будет сам Будда. Эта истина является основой основ боевого искусства.

— Мне тоже нравится это изречение. — самурай мечтательно прикрыл глаза. — Направив меч на бога однажды, неизбежно хочется повторить и поведать об этом потомкам.

— Так это не легенда?

— Вот ещё! Не думал, что потомки столь недоверчиво отнесутся к моим деяниям!

— Знаешь ли… Легенды всегда приукрашивают! И зачем тебе понадобилось противостоять аватаре бога? — недоверчиво фыркнул я, ожидая услышать нечто пространное и глубокомысленное, в духе тех самых древних трактатов, но…

— Таков Путь.

Его ответ не мог быть подробнее и обстоятельнее. Он объяснял всё: оправдывая и обвиняя, приговаривая и утешая, обещая и умиротворяя.

— Иногда мне кажется, что мы и не живём вовсе. Всё, понимаешь, всё определяет Путь. Воин должен. Воин обязан. Воин… Мы не имеем выбора! — заговорил я после долгой паузы, глядя на брата. — Я не знал другой жизни, пока не прикоснулся к ней в чужой стране. Она прекрасна и удивительна. Не без нюансов, однако, это только придаёт ей дополнительные оттенки. И теперь меня одолевают сомнения. Не имея иной цели, не зная о других возможностях…

— Ты совершаешь свой выбор каждый день. В твоей воле всё изменить, отринув запреты и наставления. — отечески улыбнулся самурай, вставая рядом. — Догмы трактатов указывают направление поиска, определяют понятия Чести и Смысла, но не указывают дороги и уж тем более — конечной цели. Воин может быть самураем с таким же успехом, как и ронином.

— Но…

— Что в тебе изменилось, когда ты утратил Служение? — перебив мою попытку высказаться, дух предка взял меня за воротник рубашки и неожиданно встряхнул. — Что в тебе изменилось?! Ты стал трусом?! Ты перестал отличать добро от зла?!

— Нет. — спокойно ответил я, мягко отнимая его руки от своей одежды. — Это осталось прежним.

— Быть Воином — это и есть тот самый выбор. Осознанный выбор защищать тех, кто с этом нуждается. Помни об этом…

Ветер ласково трепал наши одежды и волосы, а солнечный свет уверенно пробивался сквозь затянутое облаками небо — обрести покой стало возможным не только в битве.

Осознание и облегчение на душе не могло отразиться только на мне — лицо брата тоже просветлело, складки на лбу разгладились, уголки рта чуть приподнялись, обозначая умиротворенную улыбку.

— Пора просыпаться… — шепнул дед. — Пора просыпаться…

***

— Пора просыпаться, Лео! Мы почти прибыли…

Голос, прорвавшийся сквозь пелену сна, не должен был прозвучать при подобных обстоятельствах — пусть и после долгого и неприятного разговора накануне отлёта, но мне всё же удалось убедить Алексея в том, что в этот раз приключений не будет и он остаётся. И это несоответствие с действительностью пробудило меня скорее, чем ведро холодной воды.

Рыжеволосый балагур радостно улыбался мне из соседнего пассажирского кресла, демонстрируя самую ослепительную и обаятельную улыбку из своего арсенала, чем вызвал острый приступ желания, как следует её проредить. Или просто-напросто придушить этого гадёныша!

Едва слышно застонав от отчаяния и закрыв глаза, я медленно досчитал до десяти и, открыв их, вновь убедился в присутствии безбилетника на борту частного самолёта, следовавшего наикратчайшим маршрутом в столицу Японской Островной Империи.

— Багажное отделение. В этой модели самолётов из него можно попасть в салон. Я специально узнавал. — скромно признался староста, не выдержав моего испепеляющего взгляда. — Одним чемоданом меньше, одним больше… Я так и думал, что никто ничего не заметит. А уж кому в голову может прийти кощунственная мысль о досмотре пожитков пассажира личного княжеского самолёта?

Беспомощно оглядевшись, я усмотрел в небольшом салоне частного самолёта миленькую и миниатюрную блондинку в форменном костюме стюардессы.

— Вам случаем не выдают пистолет? — спросил я и неверяще хмыкнул, когда стюардесса неожиданно кивнула, — Одолжите, сделайте милость! — обратившись к ней со столь неожиданной просьбой, я невольно восхитился её реакции.

Девушка насмешливо улыбнулась, приподняла край юбки, заканчивающийся у колен, и, бесстыдно обнажив весьма привлекательное бедро в ажурном чулке, немедленно извлекла из скрытой кобуры столь желанный для меня предмет.

Рубчатая рукоятка компактного Glock 26 удобно устроилась в моей ладони. Выбрав слабину спускового крючка, я хладнокровно направил было его на Лёху, но тот уже успел юркнуть под кресла и гнусаво заныть:

— Разгерметизация самолёта на такой высоте способна привести к крушению. Я не хочу умирать молодым! И ты патрон в ствол не дослал!

— Что непонятного было в моей фразе "ты не летишь"? — тихо спросил я, отслеживая, как моё бешенство постепенно сбавляет набранные обороты, внимая доводам разума. — Давай я избавлю тебя от хлопот и пристрелю сам? Ты ведь всё равно сдохнешь, раз увязался за мной.

— Тебе нельзя писать пьесы. Нет в тебе любви к драме, к накалу страстей. Ты бесчувственный и рациональный чурбан. — нагло заявил рыжий в ответ. — Непонятное было. И многое, смею заметить. Например,