– Кэтрин записала все подарки, что ей дарили, – отметила она.

– Серьезно? – спросила я. – В этой книге?

Она кивнула, на щеках выскочили красные пятна.

– Кэтрин де Барра, – повторила я, спиной ощущая ее фотографию. – Это ее книга? Откуда она у тебя? Можно глянуть?

– Ни в коем случае, – ответила Гретхен. – Это ее личный дневник. Но если тебе интересно, откуда этот веер, то из имперской Японии. Его привез ее отсутствовавший четыре месяца отец. Он вернулся с ним домой в декабре 1917 года. – Она закрыла глаза, словно выискивала в памяти точную дату – не сказать, что я хотела ее услышать. – Тринадцатого. В четверг. Она думала, он бросил ее умирать в этом доме, одну. Она ждала у этого окна, наблюдала за воротами.

Она показала на фойе, на витражное окно возле входной двери, перед которым поместилась бы девочка, выглядывающая в осколок голубого стекла или зеленого, золотого, красного – в зависимости от роста.

– Что ты знаешь о ее смерти? – вопрос вырвался прежде, чем я поняла, что хочу его задать.

– Кэтрин? – вмешалась Харпер, уголки ее рта дрогнули.

– Мисс Баллантайн упоминала что-то про «инцидент»?

Гретхен покачала головой. Она знала и не собиралась рассказывать.

– Мы же можем об этом говорить, разве не так? – спросила я. – Вы знаете, что случилось?

Харпер округлила глаза. Сидящая на диване девушка подскочила.

– А ты не знаешь? – спросила Харпер. Сделала паузу. – Ты знаешь про крышу? Твоя мама… в смысле, она, наверное, тебе рассказывала.

Лейси кивнула.

– Если ее мама действительно жила здесь восемнадцать лет назад, то знала бы.

По моей спине поползли мурашки. Я кивнула. Она рассказывала. Я действительно знала. Просто таким образом проверяла. Конечно же, я знала.

Я не сдержалась и посмотрела на портрет. Моне подошла к нам. Она была высокой, выше меня, поэтому, оказавшись у каминной полки, она возвышалась над ней на целую голову и плечи и находилась на уровне ног Кэтрин.

Моне стояла достаточно близко, так что могла бы прикоснуться к стеклу. Мне хотелось спросить, изменилась ли Кэтрин на этой фотографии с тех пор, как она начала на нее смотреть. Растягивался ли в этот момент, прямо у нее на глазах, ее рот в зловещей улыбке. Хотелось понять, видела ли это только я.

Но Моне не казалась удивленной или напуганной. И тогда я поняла. Она не видела, как двигалась фотография. Только я.

Все это время я старалась избегать этого, но теперь должна была увидеть.

Губы Кэтрин вытянулись в строгую линию, как линейка. Она не улыбалась. Возможно, улыбки никогда и не было. Сцепленные руки лежали на коленях. Я понимала, что надо забыть о ней.

Но все равно пришла в движение. Можно было и не шевелить ногами – меня словно тянули за веревку. Катили на тележке. Не успела я понять, как, но уже оказалась у полки, оттолкнула Моне и заняла место по центру. Подняла голову. Кэтрин больше не хмурилась. Ее глаза казались глубокими черными безднами, совершенно безмятежными. Рот расслабился и приоткрылся, показывая зубы. Никакого тумана – все чисто. На ее слегка сером лице появилась новая неоспоримая улыбка, безжалостный луч света, падающий точно на меня.

Мои уши перестали слышать.

Я видела саму Кэтрин де Барра. Фотография внутри рамки пошла рябью, слегка размылась, когда она сменила позу на стуле. Она оказалась ближе к рамке, ближе к стеклу. Села так, чтобы я могла получше ее рассмотреть. Увидеть, что было на ее руке.

Из-под пальца проглядывал темный предмет и так ослепительно мерцал, что мне показалось, я могу дотянуться сквозь стекло и время и снять его.

На фотографии на ее палец надет черный опал, тот самый. Вот откуда восемнадцать лет назад взяла его мама – из этого дома.

Черные опалы красивы, но некоторые мифы гласят, они символизируют жестокость, могут быть даже проклятыми. Они настолько же блестящие и милые, насколько злые и дурные. Я все прочитала о них и нисколько не верила словам об их плохих сердцах. Люди были безграмотны, боялись. Я держала в руках один, прикасалась к нему, даже один раз примерила и знала, что он хороший. А еще я читала, что нет похожих двух таких опалов, как и отпечатков пальцев. Перед тем как закопать, мама достала его из ящика, где он лежал среди самых ее уродливых трусов. Она развернула голубую косынку, надела его при мне на безымянный палец к обручальному кольцу и сказала, что сегодня она жива благодаря ему – что не нужно об этом забывать.

Я не забывала. Запечатлела это в памяти. Иногда, даже после нашего отъезда, опал снился мне.

Поэтому я узнала бы его где угодно. Я поднесла палец к стеклу, и Кэтрин де Барра, находившаяся по ту сторону, потянулась ко мне. Ее глаза вспыхнули и словно окрасились в тысячи разных цветов. Чернота ее радужек – всего лишь уловка, внутри было все.

На мое плечо опустилась рука. Я оторвала взгляд от портрета и повернулась, в ушах настойчиво звенело.

Ко мне сзади подошла мисс Баллантайн. Выражение ее лица изменилось, смягчилось, щеки налились румянцем.

Все смотрели – но больше на Кэтрин, чем на меня. Я пробудила что-то внутри картины, и все в комнате это заметили. Возможно, заметили кружащие в черноте ее глаз цвета и почувствовали, как их сердца бьются спешно и верно.

– Мы надеялись, правда, девочки? Мы все надеялись, – сказала мисс Баллантайн. Она сжала мое плечо и не отпускала. – Добро пожаловать.

Ее лицо озарила настоящая улыбка, словно она мучительно долго ее сдерживала. Обнажив желтые зубы, она даже не подумала о том, что я их могла разглядеть.

Я доказала, на что способна. Показала, что мое место – в этом доме, как и моя мама почти два десятилетия назад. Мисс Баллантайн увидела меня в новом свете. Как и все.

– Теперь здесь все, кто нам нужен, – объявила мисс Баллантайн другим девушкам, подошедшим ближе и окружившим меня плотным кольцом. – Именно ее мы ждали. Она здесь.

Время стало вязким. Медленно перетекало вперед. Как патока. Было шампанское и вино, хотя многие из нас несовершеннолетние. Мисс Баллантайн закрыла на это глаза. Громкий смех, танцы, разлитые шампанское и вино, раздавленные кубики бесконечных запасов льда. Я познакомилась с другими девочками, с каждой, хотя имен было слишком много, и я не помнила, кого уже знала и чьи истории появления в комнатах выслушала. Одни убежали, других выгнали. Кто-то прятался от ошибок, которым оказалось слишком тяжело противостоять. Никто не мог сказать, сколько именно недель здесь находился, сколько месяцев. Лишь что прошло много времени. Через какое-то время лица, цвета волос и двигающиеся рты для меня слились. Казалось, некоторые из девочек приоделись для другого случая,