Перед выходом батальона на исходные позиции Юдин зачитал перед строем приказ о предстоящем завтра наступлении. По этому случаю он вновь надел свою парадную суконную пилотку стального цвета, которую хранит для Берлина. Еще не успел Юдин прочитать приказ до конца, как весь строй грянул «ура!». Потом снова кричали «ура!». Мне кажется, что все поняли этот приказ как начало общего наступления на всех наших фронтах. Раздались голоса:

— Передать привет по радио товарищу Сталину!

— Поблагодарить за помощь!

— Радировать, что задание будет выполнено!

Когда Костяхин сказал, что радиостанция очень загружена, в строю закричали:

— Письмом! Письмом!

До поздней ночи противник продолжал беспрерывные атаки. Попрежнему он был особенно активен в южном секторе. Только спустя час после того как залпы главных калибров крейсеров и линкора «Парижская Коммуна» возвестили о том, что наш морской десант уже высаживается в Григорьевке, вражеский артогонь в южном секторе начал понемногу стихать.

Танковый батальон с начала ночи стоял на исходных позициях, на северо-восточной окраине села Корсунцы, имея задачу поддерживать полк Осипова и прикрывать левый фланг недавно прибывшей стрелковой дивизии, которая наносила главный удар на Свердлово.

Моряки, прикрепленные к танкам, рисовали мелом на корме машин опознавательные знаки. Командиры взводов и командиры машин уточняли на местности ориентиры своего курса, договаривались, что каждый должен делать, как помогать друг другу.

Осипов и Митраков обходили передний край, унимая матросский гомон, требуя от людей, чтобы они потише выражали свои чувства. Кривуля тоже обходит свою роту, занявшую исходную позицию в кукурузе. Хожу и я с ним от одной машины к другой.

— Ну-ка, снимите свой портупэ! — приказывает он щеголеватому командиру взвода старшине Филоненко. — В бою она машине помеха. Зацепишься в спешке и напортишь и себе, и экипажу. Оставьте только поясной ремень… А это что за мода? — возмущается он, заметив, что у Филоненко брюки комбинезона — навыпуск поверх сапог, как матросский клеш. — Убрать штанины в сапоги, иначе завтра получите обмотки.

— Обмените свой кобур на пехотный и сдвиньте на живот, чтобы не мешал при работе или в случае, если придется выскочить из башни. Не найдете пехотный кобур — еще лучше, суньте наган за пазуху комбинезона, — приказывает он старшине Быковцу, заметив, что у того наган висит в кобуре по-флотски сзади, на ремешках.

Проверяя третий экипаж, Кривуля обнаруживает, что у старшины Климова нет аварийных гранат, — он велел держать их наготове в нижнем кармане комбинезона.

— Эх вы, Аника-воин! Бирюльки навешали, а чем воевать — того под рукой нет, — высмеивает он старшину, на груди которого, как у заправского боцмана, висит дудка и фонарь.

Обход роты закончен. Мы возвращаемся в свои наспех вырытые окопчики возле танка Кривули. Его машина стоит на левом фланге роты. Тут же, в выемке у железнодорожной насыпи, машины Юдина и его комиссара Николаева. В окопчиках устроились экипажи всех трех машин. Только механик-водитель машины Кривули — Ванюша Заогородний — остался на своем сидении. Подоспевший к нам Микита сейчас же стал подшучивать над Ванюшей, уверяя, что тот уже со вчерашнего вечера, когда был зачитан приказ о наступлении, ничего не ест — готовит свой живот к бою голодухой, а обеденные порции вина уже с неделю сливает в термос, чтобы в случае ранения устроить себе дезинфекцию. Микита подговаривает экипажи просить у Ванюши уделить всем из своего термоса по порции вина для предварительной дезинфекции. Ванюша подает свой голос через люк. Он согласен, но с условием, что никто не будет завтракать перед боем. Конечно, это условие с негодованием отвергается.

Никитин сидит в окопчике с комиссаром батальона Николаевым. В бой они идут на одной машине. Никитин остается командиром, комиссар у него — заряжающий. Они еще ни разу не были в бою вместе, но уже полюбили друг друга, и теперь их водой не разольешь.

Под гул нашей корабельной артиллерии, громящей тылы противника, Никитин рассказывает комиссару о своей матери, учительствующей в каком-то селе на Волге, и о том, какое это благородное поприще для коммуниста — воспитание детей. Я знаю, что до войны он был студентом в пединституте, но мне трудно представить себе этого неуемно-храброго и кипуче-деятельного человека, красавца-атлета в роли учителя.

— Никогда не забуду первый урок в школе, — говорит Никитин.

Он рассказывает, как его мать вывела их, первогодков, на сельскую площадь, показала на село, на Волгу, на все, что видно с высокого берега, а видно у них далеко. «Вот, ребята, смотрите — это наша Родина», — сказала она.

Вокруг Никитина и Николаева собирается круг танкистов, и все вспоминают своих учителей. Я тоже вспоминаю нашу сельскую учительницу-старушку, которая любила предугадывать будущее своих учеников и каждому сулила интересную жизнь. Она не имела своей семьи, жила в доме одна и считала своими детьми всех нас — школьников.

— Если после войны демобилизуют, тоже пойду в учителя, — говорит вдруг комиссар.

Мы не заметили, как подошел бронепоезд. Похоже было, что на железнодорожной насыпи вдруг вырос большой кустарник. Танкисты обратили на него внимание только после того, как паровоз, остановившись, осторожно выдохнул пар из-под своего броневого капора.

Впереди нас, в районе Свердлово и где-то за этим селом загрохотали бомбовые разрывы. Это наша авиация била по скоплениям войск противника и его штабам. Вскоре самолеты, возвращаясь на аэродром, прогудели над нами. Корабли вели огонь не умолкая. Я поднялся к бронепоезду. Он стоял к противнику хвостом, уже направив на него все стволы своих орудий. Между двух кустов у самой головы бронепоезда кто-то чем-то позвякивал. В темноте раздался голос:

— Настенька, возьми…

Это был тот самый старик-машинист, паровоз которого обрастал стальным кожухом на нашем заводе. «За Родину» — назвал он свой бронепоезд.

Из куста вытянулась рука, что-то взяла. Вслед за мной у бронепоезда появился Никитин. Мы поздоровались с машинистом. Он сел на край насыпи, спустив ноги вниз, и стал попыхивать своей хитро замаскированной трубкой. Огня в ней не было видно, только неимоверно крепкий дым выдавал ее присутствие. Я спросил старика, помнит ли он своего бывшего ученика Разумовского, а Никитин подошел к люку паровозной будки, о существовании которой в густой листве маскировки можно было только догадываться.

— Чего, хлопче, тянет тебя туда? Иди, посиди