На мои вопросы, почему все-таки командование не использует танковый батальон, ни начальник, ни комисcap отдела по-прежнему прямо не отвечают. Кавдивизия Кудюры тоже еще не введена в бой. Очевидно, наше командование все еще не верит, что наступление противника в южном секторе — его главный удар. Однако подполковник на всякий случай приказал Юдину выехать туда со своим начальником штаба на рекогносцировку.

Вечером прикатил к нам на полуторке Федя, привез для починки два пулемета и несколько батальонных минометов. В восточном секторе, где стоит их полк, обстановка тоже серьезная. Не отвечая на приветствия, только потрясая над своей седой головой флотской фуражкой, Федя прокричал с машины:

— До утренней атаки надо управиться с починкой. Живей сгружайте — турки город обложили.

Как многие старики в Одессе, он называет фашистов турками.

Только рабочие начали разгружать его автомашину, налетели «юнкерсы», и кругом все задрожало от близких разрывов бомб. Мы гурьбой вкатились в подвал заводоуправления. Здесь размещается заводской штаб ПВО со всеми своими службами и командами, с пультом управления и макетом завода, на котором автоматическая сигнализация показывает, на какое строение или на какой участок упала бомба, где и что горит.

Федя, раздосадованный помехой, не обратил никакого вникания на эту механизацию заводской обороны. Я с трудом уговорил его переждать налет в подвале.

— Их бомбят, а они только хвост под себя и в нору! Да разве это жизнь? — возмущался он.

Федя теперь парторг роты.

— Чувствую себя, как бог. И в атаку хожу, и духовное оружие оттачиваю у бойцов, и вот инструмент чиню, это, конечно, уже по знакомству с заводом комиссар послал, — сказал он.

Его смущает только одно — плохо видит, в темноте совсем, как слепой. Однажды поздно вечером он где-то в пути из первой линии окопов на вторую чуть не натолкнулся на Осипова и не узнал его. Яков Иванович спросил Федю, почему тот не приветствует своего командира. Федя должен был сознаться, что глаза у него слабоватые. И теперь он, видимо, побаивается последствий этой встречи.

Ночью немецкая авиация несколько раз прерывала работу завода. Во второй налет немцы подожгли на товарной станции рядом с заводом эшелон с боеприпасами. К путям не подойдешь, а пожар надо было затушить во что бы то ни стало, так как он демаскировал и станцию, и завод. Решено было горящие вагоны сбросить с рельсов танками. К месту пожара мы подъехали на трех танках с закрытыми люками. Глядя в командирский прибор, я думал, как же отцепить горящие вагоны, не вылезая из машины под бешеный огонь рвущихся боеприпасов? Кривуля, машина которого остановилась рядом, сразу приступил к действию. Он разбил крючки сцепки пушечным выстрелом. После этого мы с ним уперлись своими танками в углы горящих вагонов, отогнали их назад и стали опрокидывать эти вагоны и давить их гусеницами. Остались только обуглившиеся щепки и тлеющие головешки.

Все это было проделано непостижимо быстро. Нас подгоняла адская жара, чувствовавшаяся даже внутри танка — я боялся, как бы не взорвались кормовые баки с бензином. Под конец нас стали подгонять и «юнкерсы», вновь прилетевшие на угольки пожара. Мы едва убрались со станции. Один танк был пробит в нескольких местах, экипаж его контужен.

Вернувшись на завод, я спросил Кривулю, как он догадался использовать для расцепки эшелона пушку. Он ответил смеясь:

— А зачем же пушка на танке поставлена?

В перерыв между воздушными налетами вернулся на завод из рекогносцировки Юдин. Он сообщил, что не смог добраться до командного пункта майора Захарова — проползти и то нельзя. Противник захватил Дальницкие высоты. Майор Захаров со своим комендантским взводом отбивается от автоматчиков, залегших в ста метрах от его КП. Не лучше положение и в полку имени Степана Разина.

Только под утро Юдин, наконец, получил приказ выйти в Чапаевскую дивизию и то не батальоном, а лишь одной ротой. Вышла рота Кривули. Спустя немного времени меня вызвали в штаб. Я получил крайне удививший меня приказ — сейчас же выехать к чапаевцам и проследить, чтобы рота Кривули, выполнив свою задачу, не задерживалась в обороне сейчас же возвращалась на завод. Я спросил у подполковника, чем это все объясняется. Подполковник сказал:

— Кажется, командующий чего-то ждет с Большой Земли.

Моя полуторка уже преодолела подъем за Болгарскими хуторами, когда нас остановили громкие оклики. Кто-то из окопа на самом гребне высоты насмешливо и не особенно вежливо спросил, куда нас черт несет — не в Бухарест ли мы задумали попасть. В ответ на мое объяснение вылезший из окопа сержант заявил, что они, чапаевцы, уже два часа назад заняли тут новые позиции, совершив за ночь марш от самого Днестровского лимана, и что позади остались только одни танки.

Уже было совсем светло. Я пошел вправо от дороги, где в кукурузе находился командный пункт батальона. Там мне подтвердили, что сегодня ночью по приказу командования весь левый фланг Чапаевской дивизии отошел от Днестровского лимана к рубежу главной обороны. Это сделано для того, чтобы сократить линию фронта, уплотнить оборону.

…Впереди — заполненная тяжелым морским туманом лощина. В блеснувших солнечных лучах туман кажется полой водой. Танков не видно. Мне говорят, что они должны были бы уже вернуться, но почему-то задержались, наверное, сейчас тоже отойдут в овраг за высоту. С тыла к КП подъезжает группа всадников. В статном седоке в серой кубанке, сдвинутой на затылок, узнаю полковника Кудюру. В руке у него автомат, он правит лошадью одними шпорами.

— А мои ребята где, товарищи стрелки? — спрашивает полковник.

Ему отвечают, что три эскадрона в балке, а два еще не подошли, задержались с танками.

Морской ветерок сгоняет туман, обнажая кукурузное поле и за ним ровное поле жнивья. Танки стоят в полукилометре от высоты, по краю кукурузы. Я насчитываю только два взвода из трех. Не вижу и машины Кривули, резко отличающейся от всех наших машин, так как дополнительная экранировочная броня на ее башне наварена листами полуметровой ширины и два передние выступают над башней, придавая ей причудливо-устрашающий вид.

Полковник Кудюра и его комиссар Ганженко тоже осматривают в бинокль освобождающуюся от тумана равнину. Оба ищут свои два отставшие эскадрона.

— Да, комиссар, — говорит Кудюра,