Затем следует перечисление всех ополченцев, отличившихся в боях, заверение, что враг не будет допущен к городу, и приписка Антона Разумовского: «Это от себя. Проушины траков наваривайте высокоуглеродистыми электродами с марганцевым покрытием, проушины будут стойкими на износ, а не такие, как сейчас».
Во время чтения письма Кривуля беспокойно вертит головой.
— Не волнуйся, она здесь и смотрит на твой чуб, — шепчу я ему и показываю взглядом на Машу.
Маша стоит по другую сторону танка в тени и не сводит глаз с Кривули, но когда тот замечает ее, Маша тотчас опускает глаза, делает вид, что поглощена письмом. Потом я вижу, как Кривуля подходит к ней, что-то шепчет на ухо, а она сердито прикусывает губу, качает головой. Кривуля отходит от нее смущенный.
— Что у вас там опять произошло? — спрашиваю я.
Кривуля молчит. Я догадываюсь, в чем дело. Он, вероятно, уже узнал о свадьбе Хоменко и Веры, на которой гуляли почти все наши танкисты-ремонтники, и ему очень обидно, что Маша все еще упорствует.
На ночь в целях маскировки весь цех окутывается брезентом. От застаивающегося моторного газа лица У всех сереют, покрываются крупными капельками пота. На рассвете, когда ворота цеха, наконец, распахиваются, все невольно повертываются навстречу свежему воздуху. Кажется, что слышишь шум врывающегося в цех воздушного потока, чувствуешь, как он хлещет мимо тебя, а потом подхватывает, кружит, несет. Мы выходим из цеха на десятиминутный перекур, как пьяные.
К воротам подплывают «три кита». Так называют у нас трех семидесятилетних стариков-слесарей — Гала-харева, Замотаева и Захарова.
— Закуривайте, «киты», — предлагаю я.
Замотаев протягивает руку к коробке «Казбека». Он не может взять папироску, она скользит у него в пальцах.
— Эка шибануло в голову, словно от кварты спирта, — жалуется Замотаев.
Он наваливается на папиросную коробку всей своей тяжестью, выбивает ее у меня из рук. Папиросы рассыпаются по земле. Замотаев нагибается, чтобы собрать их, и валится на землю.
— Эх, ты, старина! — упрекает его старик Галахарев и тоже, пошатнувшись на пороге, падает возле ворот.
Коренастый мастер Гужва в бессилии опускается на стоящий рядом старый танковый мотор.
Я стою, опираясь на косяк ворот, у меня кружится голова, и я не сразу соображаю, в чем дело. Подбегает Вера, дает Гужве, мне и еще кому-то по кусочку ваты, смоченной нашатырным спиртом.
Старики Замотаев и Галахарев лежат без движения. Мы перетаскиваем их под каштан, на газон. Тут они приходят в себя.
— Вот это закурил! — смеется Замотаев.
— Первый раз со мной в жизни такое приключилось, — как бы оправдывается Галахарев.
— Война такая тоже в первый раз, — успокаивает его Микита.
Он подносит обоим старикам по полторы морских нормы вина из осиповского бочонка. Этот бочонок стоит в конторке цеха. Он под строгим контролем. Вино расходуется только для поддержания ослабевших.
— Так «киты» наши долго не протянут, — говорит мне начальник цеха.
Мы решаем с ним, что надо в течение ночи делать пять десятиминутных перерывов с выходом всех из наглухо закрытого цеха во двор, на свежий воздух.
* * *Обстановка на фронте снова стала ухудшаться. В восточном секторе противник приблизился к береговой батарее в Чебановке, и она оказалась под ружейным огнем с трех сторон. В прикрывающих ее ротах морского полка осталось по десять-двадцать бойцов… Противник выходит в тыл этой батарее, к перешейку Большого Аджалыкского лимана, последней естественной преграды на подступах к городу с востока. В южном секторе после ряда атак, следовавших непрерывно одна за другой, враг захватил село Петерсталь и стремится расширить вбитый им здесь клин в нашу позиционную оборону. В западном секторе, в районе Выгоды, фашисты атакуют и днем и ночью.
Нам, ремонтникам, приходится метаться из дивизии в дивизию. Там танк подбит, остался в нейтральной зоне — надо скорее вытащить, доставить на завод; там требуется организовать ремонт на месте, так как подбитая машина должна сейчас же опять итти в бой.
Я вернулся с переднего края на завод в полночь. Эта ночь была «воробьиной», так называет народ грозовую ночь, когда даже неприхотливый воробей не может сомкнуть глаз. От зарниц артиллерийской стрельбы в восточном секторе было так же светло, как в западном секторе от осветительных ракет противника.
Воентехник доложил, что позвонил подполковник и приказал через час доставить взвод Никитина и вообще все, что есть на заводе «ходячее», в распоряжение начальника восточного сектора.
— Подполковник сказал, что морякам туго. Немцы прорвались у Аджалыка… А разве эти машины доведешь до атаки! — говорил он возмущенно о танках БТ-5, моторы которых гремели, как пустые железные бочки.
В наших условиях ни при каком полете технической фантазии нельзя представить себе возможности капитального ремонта моторов таких старых изношенных танков, как наши БТ-5 и БТ-2. Поэтому, если танк кое-как двигается, мы считаем его боевой машиной, а когда он перестает двигаться, единственное, что мы можем сделать, это заставить его снова кое-как передвигаться.
Самый опасный и неприятный маршрут для этих «инвалидов» — маршрут к морякам в восточный сектор. Дорога туда идет по мощенным булыжником улицам через весь город, через всю Пересыпь и дальше, почти До самой Крижановки, по шоссе, которое тоже булыжное. Изношенная сверх всяких пределов ходовая часть машин, моторы да и внутренняя арматура с трудом выдерживают тряску на этом злополучном пути. Бывают и такие случаи, что машина по дороге постепенно разваливается — винтик за винтиком, трубка за трубкой, проводок за проводком.
Поэтому я решил сам вести взвод Никитина к месту назначения. На этот раз нам посчастливилось: до места дошли все три танка.
Штаб восточного сектора уже перебрался в Лузановку. Домик, в котором он разместился, дрожал, как в лихорадке, остатки стекол, удержавшиеся в некоторых окнах, непрерывно жалобно дребезжали. Начальника сектора в штабе не оказалось. Нас направили на его наблюдательный пункт, находившийся на высотах у Большого Аджалыкского лимана. Дорога туда была под обстрелом противника.
