— Здесь немец, здесь я, моя винтовка. Немец на мушке, — говорил он и, показывая, как он прицеливался, весь поддавался вперед, громко прищелкивал языком, тотчас же быстро откидывался назад, прищуривал левый глаз, как бы оценивая свою работу, а затем делал резкое движение рукой по полукругу снизу вверх и восторженно восклицал: — Хлоп, башка нету! Харашо! Винтовка сама работает… Очень харашо!
Вся сила его страстного воодушевления была в этом слове: «Харашо!»
Гамкралидзе отлично работал на ремонте, но ему не терпелось попасть в боевой экипаж.
Как только заходила речь о том, что в экипаже нужно кого-нибудь заменить, Гамкралидзе подбегал ко мне с вопросом:
— Товарищ командир, я нужен?
— Нужен, нужен, товарищ Гамкралидзе.
— К какой машине бежать? — спрашивал он радостно.
А когда я отвечал, что ему нужно бежать к той машине, которую он ремонтирует, Гамкралидзе мгновенно мрачнел и спрашивал:
— Пачэму не доверяете?
Я объяснял ему, что он должен еще подучиться на ремонте, но он упорно повторял этот вопрос — жалобно, тревожно, а под конец возмущенно.
Ночью он не давал мне спать, садился рядом и начинал рассказывать, как в пехоте ходил в разведку, лазал по камышам на Днестре, добывал пленных. Рассказывал мне Гамкралидзе и о своей невесте, о том, какой он видел ее во сне. И всегда, о чем бы он ни говорил, заканчивал угрозой:
— Харашо! Не дадите машину — украду, сам воевать уеду!
Костяхин взял его под свою опеку. Приезжая на завод, комиссар прежде всего разыскивал Гамкралидзе. Они беседовали в сторонке, то оба чему-то смеялись, то переходили на полушопот. Не знаю, о чем они говорили, но эти беседы действовали очень успокаивающе на нетерпеливого и мнительного бойца. Гамкралидзе с благоговением относился к комиссару, но все-таки я боялся, что он может осуществить свою угрозу, — хоть и не с танком, а убежит с завода на фронт.
И вот однажды Гамкралидзе пропал. Мы сообщили о его исчезновении в комендатуру. На следующее утро меня вызвали к проходной, доложили, что какой-то боец привел румынского солдата и требует, чтобы его пропустили вместе с пленным на завод.
В проходной стоял Гамкралидзе с трофейным автоматом на груди.
— Вот документ, — сказал он, — подавая мне записку.
Записка была от политрука роты, сообщавшего, что присланный с завода красноармеец Гамкралидзе задание выполнил и сопровождает по назначению пленного.
— Какое задание? — ничего не понимаю, — сказал я.
Гамкралидзе покраснел от обиды и начал горячо выкрикивать слова, из которых я понял только два:
— Не харашо!
Я с трудом разобрался, в чем дело. Как-то мы говорили на собрании, что в экипаж надо подбирать людей, уже воевавших вместе, испытавших друг друга в бою. Это натолкнуло Гамкралидзе на мысль, что я сомневаюсь в его боевых качествах и поэтому задерживаю назначение в экипаж. Гамкралидзе вообразил, что я жду, пока он докажет нам, что на него можно положиться. Отправившись в свою старую роту, он заявил политруку, что его послали с завода за «языком», который будто бы крайне необходим танкистам. Политрук не стал задумываться над тем, для чего на заводе потребовался «язык», послал Гамкралидзе в секрет с ночным нарядом бойцов, которые, вероятно, и помогали ему в захвате пленного.
После этого я уже больше не мог держать Гамкралидзе на ремонте.
* * *Командиром нового танкового взвода был назначен Никитин. В должности среднего командира ему еще не приходилось воевать, и поэтому я поехал в полк вместе с ним. В пути на нашу взводную колонну налетела немецкая авиация и немного повредила один танк. Оставив его на дороге с экипажем, который занялся ремонтом, мы прибыли к Осипову с двумя машинами.
Командный пункт Осипова помещался на северной стороне села Корсунцы, в саманном домике. Но этот домик только формально считался местопребыванием командира полка. Здесь находилась часть его штаба, ведающая тылами полка, а сам полковник сидел далеко впереди, в крытом окопе у полотна железной дороги, между штабелей шпал и снегозащитных щитов.
— Спасибо, танкисты, что сдержали свое слово. Благодарю от имени всего личного состава полка! — сказал он, взяв под козырек, и стал пожимать нам руки прежде, чем я успел ему доложить о прибытии.
Меня беспокоило, что вместо трех обещанных танков мы привели только два, к тому же один из них не был годен для атаки, но Яков Иванович как будто был вполне удовлетворен тем, что получил. Он очень обрадовался, увидев среди танкистов своего моряка.
Рапорт Рябого полковник принимал в положении «смирно», не сводя глаз с докладывающего. Я заметил при этом, как задрожали тяжелые веки Якова Ивановича и сквозь его обычную внешнюю суровость стали пробиваться чувства, которые ему приходится в этой обстановке очень часто загонять в глубину души.
— В самый раз явились! — сказал он, пожав Рябому руку, когда тот закончил свой рапорт.
Не сходя с места, только чуть наклонившись, Рябой мгновенно приподнял над собой полковника.
— Что вы делаете? — невольно вырвалось у меня.
— Взвешиваю, как тяжелы полковые дела, товарищ старший лейтенант, — с озорной улыбкой ответил Рябой, поставив рядом с собой покрасневшего Якова Ивановича.
— Ну, как находите? — спросил его полковник.
— Под силу! — засмеялся Рябой. — Куда легче, чем было тогда.
— Спасибо! Обрадовали. Главное — не терять меру силы, — сказал Яков Иванович и в свою очередь высоко поднял Рябого.
Как я узнал потом, они уже лет пять служат вместе и у них вошло в обычай при встрече мериться силой и ловкостью, внезапно поднимая друг друга.
Для танка Рябого полковник велел подготовить вечером капонир у полотна железной дороги. Но прежде чем стать тут в оборону, этот танк должен был выйти на исходный рубеж атаки, чтобы поддержать ее огнем с места. Для заводки его Осипов дал трактор.
Целью атаки был прорыв кольца окружения, в котором второй
