Третий взвод танков повернул на Кагарлык. Я продолжал путь с одним взводом Кривули.

Навстречу шла колонна пленных, сопровождавшаяся редким конвоем. Мы уже оставили эту колонну позади себя, когда я увидел догонявшего нас автоматчика из конвоя. По наклону торса и по тому, как он легко и красиво выбрасывал вперед ноги, сразу можно было узнать спортсмена-бегуна. Одной рукой он придерживал на груди автомат, а другой махал нам и одновременно проделывал перед своим лицом какие-то странные жесты, как будто сгонял с носа назойливую муху. Потом уже я догадался, что это он откидывает с глаз каску, чтобы не мешала ему бежать.

Что-то говорило мне, что человек бежит за своей судьбой. Оказалось, что это наш Никитин. И он — под Одессой!

Сколько было уже у нас неожиданных и радостных встреч в постепенно сужающемся кольце осады! И вот еще одна — самая неожиданная, потому что Кривуля, разлучившийся с Никитиным в медсанбате, сказал нам, что его башнер был сразу эвакуирован в тыл.

Никитин, догоняя танки, конечно, не думал, что увидит сейчас друзей, с которыми начал войну. Он надеялся, что танкисты, может быть, скажут, где нас найти.

Я надвинул на глаза фуражку, чтобы он не сразу узнал меня, и, стараясь изменить свой голос, встретил его словами:

— В жизни и на войне, как на долгой ниве, обязательно на каком-нибудь конце да встретишься.

Эти слова, часто повторявшиеся Кривулей, конечно, сразу напомнили Никитину его боевых друзей. Смятение, отразившееся на лице этого много пережившего уже юноши-солдата, отбило у меня всякую охоту дальше шутить. Да и нечего уже было притворяться, так как наблюдавший за воздухом Кривуля оглянулся и, не говоря ни слова, мигом скатился с танка.

Он первый трижды наперекрест расцеловался с Никитиным. Опьяневший от счастья, Никитин кидался от Кривули ко мне, от меня к Кривуле, как будто боялся, что опять потеряет нас.

— Товарищ… старший лейтенант!., товарищ политрук!.. значит, снова все вместе, как прежде!

Я показал ему на строй пленных, который пылил уже далеко.

— Пусть себе идут! — сказал он. — Это из нашего полка ведут. Я по пути с ними шел — помогал конвоировать. У меня три дня отпуска. Сам полковник Серебров дал!

— Три дня! Ну, это уж выше моих понятий, — заявил Кривуля. — А ну-ка, покажи!

Никитин вынул из кармана отпускной билет. Он был на полковом бланке с печатью и подписью командира полка.

— Да, случаи необыкновенный в такие дни… сохрани для музея, — сказал Кривуля и пожелал Никитину счастливо провести отпуск.

— Какой там отпуск! — воскликнул Никитин и раньше нас оказался на корме машины. Механик, вперед, четвертую!.. — скомандовал он в башню, хитро подмигнув при этом, как бывало, когда в ответ надо было ожидать какого-нибудь язвительно-колкого замечания Гадючки.

Так как ответа не последовало, он испуганно спросил, показывая вниз:

— Разве там не Микита?

Я поспешил его успокоить, сказал, что Микита жив и здоров, что он теперь у нас парторг и работает на заводе.

— На заводе? — недоверчиво переспросил Никитин.

— На ремонте танков, — пояснил я.

Никитин свистнул от удивления.

Мы держались за башню подпрыгивающей и качающейся на ходу машины, и Никитин рассказывал, по очереди крича нам в уши, как он из танкиста стал автоматчиком.

Госпиталь, в который он попал, перебирался в Одессу для эвакуации морем. По пути часть раненых была передана в медсанбат стрелковой дивизии. В числе этих раненых, подававших надежды на скорое выздоровление, оказался и Никитин. Через две недели его выписали из медсанбата, прямо в полк, в пехоту. Никитин доказывал, что он не пехотинец, а танкист, но врач сказал, что ничего не может поделать — приказано всех выздоравливающих выписывать только в полки дивизии. Все же Никитин не терял надежды попасть опять к танкистам. Эта надежда у него окрепла, когда он услышал о каких-то шести танках, которые ходят по всему Одесскому фронту, с одного участка на другой. Влившиеся в полк ополченцы-январцы сказали ему, что эти танки с их завода. Вот он и решил добиться отпуска, чтобы разыскать нас. О том, как он получил отпуск, Никитин не стал рассказывать.

— Подвернулся один боевой случай, — сказал он только.

Как мы потом узнали, случай был такой. Наши истребители подбили немецкий самолет-разведчик. Не дотянув до своих, пилот приземлился на нейтральной полосе. Никитин заметил, что летчик выскочил из самолета. Он кинулся за ним. Наши минометчики открыли заградительный огонь, и летчику пришлось залечь. Противник в свою очередь открыл огонь по Никитину. Тогда Никитин стал продвигаться бросками от одной воронки к другой. Ему удалось перерезать летчику дорогу и заставить его повернуть к нашим окопам. Вот за это-то полковник Серебров и предоставил Никитину отпуск, которого тот добивался для того, чтобы разыскать нас.

В штабе дивизии мне сказали, что мы должны прибыть в село Виноградарь, где уже стоит взвод Юдина, и там полковник Серебров поставит задачу на ночную контратаку. Таким образом, Никитин, поехав с нами, оказался в своем полку.

С полковником Серебровым мы встретились при въезде в село. Услышав шум наших машин, он вышел из крайней хаты вместе со всем своим штабом.

— А, старые друзья-танкисты, летучие голландцы, прибыли. Очень рад! — сказал он, осветив нас фонариком.

Полковник узнал Никитина и удивился, почему старшина так скоро вернулся из отпуска.

Я объяснил, в чем дело, и сказал, что есть приказ командующего об откомандировании на завод всех безмашинных танкистов, оказавшихся в пехоте. Полковник уже знал об этом приказе.

— Отчего не сказали мне, что вы танкист? — спросил он Никитина.

— Тогда бы вы мне отпуска не дали, товарищ полковник, догадались бы, зачем мне нужно в город, — откровенно сказал Никитин.

Полковник усмехнулся.

— А ведь старшина прав. Жаль потерять такого солдата… Жаль, жаль, но теперь уже не утаишь, придется выполнять приказ, хотя в полку и половины людей нет, девушки даже вот в атаку ходят.

Он вспомнил о Кате, сказал, что только что отправили ее в медсанбат.

— Рана нестрашная, но не могу видеть девушек