— Правильно, — сказал комиссар. Он закончил возню с сапогами и тоже приступил к утренней зарядке. — Вот, если бы эти две дивизии пожаловали к нам — это был бы большой наш выигрыш на фронте главного удара… Так я понял тебя? — спросил Костяхин.
— Точно, — сказал подполковник и стал развивать свою мысль. — Страна не отмобилизовалась, у противника временный перевес сил и успех, войска всех наших фронтов от моря до моря ведут маневренную оборону на неукрепленных рубежах. А тут мы уже немного обросли окопами. Вот и оттянуть бы на себя побольше сил противника, чтобы ослабить удар на главном направлении.
Это так противоречило сложившемуся у меня представлению о задачах нашей армии — продержаться, пока получим помощь морем, — что сначала я, по правде сказать, с раздражением подумал: «Хорошо вам рассуждать, занимаясь гимнастикой».
— Нет, как хотите, а я против появления на нашем фронте двух новых дивизий противника, — решительно заявил полковник Славутин, зашедший в нашу комнату во время этого разговора. — Сидели бы вы на передовой линии в окопах, по шесть раз в день отбивали атаки, тогда вряд ли обрадовались бы появлению на участке вашего полка двух новых дивизий противника.
— Весь вопрос в масштабах, — сказал Костяхин, продолжая приседания. — Если будем мыслить в масштабе фронтов, то обрадуемся, где бы ни сидели, в штабе или в окопах.
— Ой, так ли! — усмехнулся Славутин.
— А как же! Во всяком случае должны обрадоваться, если мы защищаем страну, а не только свой город.
— Академическая философия! — буркнул Славутин.
— Значит, по-твоему хорошо, что противник бросил эти дивизии не против нас, а на главное направление, где сейчас все решается? — спокойно спросил Костяхин.
Славутин махнул рукой.
— Не знаю, государственными масштабами не ведаю, фронтами не командую. У меня свои масштабы. Нет капсюлей к гранатам — достань, не можешь достать — сделай, но дай. Нет минометов — выдумай! Нехватает того, другого — за все полковник Славутин отвечает.
— Вот-вот, это-то, брат, и подсекает под корень твою стратегию, — засмеялся Костяхин. — Масштабы теряете, товарищ полковник.
— Может быть, — согласился покладистый Славутин. — Где нам, практикам, тягаться с вами, философами.
* * *Городская радиостанция продолжает работать, несмотря на все попытки немецкой авиации разбомбить ее. Мы не пропускаем ни утренних, ни ночных передач «Сообщений Совинформбюро». Когда в цех врывается голос Москвы, в цеху, как по команде, умолкает стук молотков, гул опробываемых моторов. Все бегут к радиорупору. На несколько минут забываешь, что ты в осажденном городе, думаешь только об одном: что там, на главных направлениях, где идут решающие бои, что там, под Смоленском, у ворот Москвы?
Сегодня ночью московский диктор, сообщив, что несколько дней назад нашими войсками оставлен Смоленск, запнулся на полуслове и замолк. Рупор загудел сильнее. Одесский диктор нудно-тягуче оповестил: «Граждане, воздушная тревога!» Электрик Каляев кинулся к рубильнику. Он не успел еще выключить свет, как рядом с заводом, совсем близко загремели взрывы бомб. Все мы, стоявшие полукругом посреди цеха у радиорупора, кинулись в сборочные шахты, под днища танков. Сидя в этой узкой, темной щели, я с тревогой думал: «Не узнали ли немцы, что на заводе появились танки? Не завод ли ищут?» До сих пор немецкая авиация не трогала еще нас, и мы надеялись, что нам удастся сохранить тайну эвакуированного завода. Но теперь было похоже на то, что наша тайна стала известна противнику, и я очень волновался, что немецкая авиация не даст нам работать.
— Товарищ командир, разрешите свой фонарик, — попросил у меня вдруг Микита.
Я совершенно машинально дал ему фонарик. Он осветил им свою затасканную в кармане, вырванную из какого-то учебника географическую карту европейской части СССР.
— А шо, если вот так, ударить во фланг ихней главной группировки? — Микита провел пальцем прямую линию от Одессы под Смоленск. — Они на Москву рвутся, а мы бы их с тыла потрошить стали. Як вам це нравится, товарищ командир?
— Ну и масштабы у тебя, Микита Иванович! — сказал я, вспомнив разговор в штабе.
— Та я тилько мечтаю, — сказал он и тяжело вздохнул. — Эх, трошки мало дивизий под Одессой и танков почти нема, а то б прорвали осаду, ударили по ихним тылам и стали б с вами мы, товарищ командир, на танке поперек смоленской дороги: держись, ворюга, помощь пришла Москве из города Одессы!
Микита, конечно, чересчур увлекся, но надо признаться, что многие из нас приблизительно так же представляли себе конечную задачу защитников Одессы: во что бы то ни стало удержаться, чтобы, получив помощь, собравшись с силами, нанести удар по коммуникациям противника. Конечно, предполагалось, что наш удар с тыла совпадет с наступлением советских войск на всех фронтах. Но теперь, кажется, уже очевидно, что эта задача отходит на задний план, что главное — притянуть к себе и измотать как можно больше сил противника. А для этого мы должны все время угрожающе шевелиться в своем гнезде, или, как говорит Костяхин, «кадило раздуть, чтобы немцы зачихали».
* * *Одесса готовится к отражению штурма. Трудно стало ездить по городу: через каждые два-три квартала — баррикады. Узкие проходы не вмещают встречных потоков, приходится останавливаться, давать дорогу идущим навстречу трамваям, машинам, подводам.
На углу Марозлиевской улицы, пережидая у баррикады встречный поток обозных подвод, я увидел жену Разумовского, таскавшую на носилках булыжник в паре со своей подругой, пожилой женщиной; ее муж, слесарь нашего завода, тоже ушел в ополчение.
Был слух, что ополченцы Январки понесли в боях большие потери. Называли фамилии погибших. Я спросил у жены Разумовского, Евдокии Федоровны, получает ли она письма от мужа.
— Пишет, три письма уже получила, но о себе ничего не рассказывает. Все
