Удовлетворенно покручивает он острые рога своих белых усов, осматривая первые куски брони, прихваченные уже сваркой к каркасам платформ.
— Вот, видишь, у тебя разряд ученицы, а пропаяла шов, что мастер, — ободряет он девушку-сварщицу. — Красота, право красота. Я, дорогая моя, верил, что ты не подведешь себя… Главное в любом деле — это вера. Нет веры, и дела не будет… Советская корабельная сталь! — говорит он мне, постукивая разметочной линейкой по броне.
Я помогаю ему делать разметки — держу линейку. Он вспоминает, как на этом же заводе, в этом самом тупике делал бронепоезд Железняку:
— Брали мы броню с разобранного царем революционного крейсера «Потемкин». Мучился я над этой бронею: зубила не берут ее, резаки выходят из строя. А свои же матросы из железняковского отряда кроют меня вдоль и поперек за задержку против обещанного срока. Главное то, что никто и слушать меня не хотел. Я им говорю, что броня крейсера высокоуглеродистая, как чугун, не варится, а для заклепок не сверлится, чушка-чушкой, паршивая бронь. А они говорят: «Ставь пушки скорее на площадки, чорт тараканоподобный!» — Это за усы — тогда еще черные были. «Мы, — говорят, — и без твоей высокоуглеродистой Деникина будем бить, у нас своя, революционная, непрошибаемая…» Ох, как погоняли нас тогда с Дикуненко! Он в то время только возвратился с германского плена. Ни днем, ни ночью не слазили мы с ним с бронепоезда…
Старик не спеша по нескольку раз проверяет замеры и продолжает:
— Вот оно как было! И опять же я с тем же Дикуненко Делаю бронепоезд и опять же машинист у нас тот же!
— Кто? — спрашиваю я.
— Заслуженный, уважаемый коммунар. Сына вырастил, летчика-полковника. Всех детей вывел в люди. Самая младшая кончила железнодорожный техникум, сейчас у отца на паровозе стажировку проходит, вместе топку шуруют…
Я подошел к паровозу и заглянул внутрь. Там стоял, вращая колонкой, знакомый уже мне сердитый старик-машинист. Я спросил его:
— Не узнаете?
Он перестал крутить рукоятку колонки, посмотрел на меня пристально и сказал:
— Что-то не узнаю.
Я напомнил ему о себе.
— А-а! — заулыбался он и, шагнув к дверке, дружески протянул мне сухую, узловатую руку.
Я поблагодарил его за эшелон с танками. Он сел в дверях своей будки, спустив ноги с паровоза, и долго молча набивал табаком массивную черенковую люльку с цепью, убранной серебряными брелоками.
— Как же, помню, помню! — заговорил он, наконец, пахнув клубами дыма. — Не обижайся. Признаюсь, дочку было жаль. Молодая, жизни еще не видела, а снаряды вокруг паровоза ложатся. Но бог миловал — пронесло, ни один чорт не царапнул. — Старик вдруг закатился веселым смехом. — Эшелон товарняка, разбитые танки на платформах, а все равно, что бронепоезд! Веду состав, едва тяну, и вдруг на тебе, — как забабахает! Ну, думаю, пропали мы с Настей — танки рвутся у нас на платформах. А Настя в окошечко глянула и кричит мне: «Батя! Батя! Это танкисты наши из своих разбитых танков по немцам палят…» Вспомнил молодость, как Железняков бронепоезд водил в гражданскую, и схитрил на старости лет — стал нарочно задерживать состав у фронта: пусть думаю, хлопцы попалят еще малость в немца, понравится им и сами бронепоезд запросят… И теперь вот обрастаю стальным кожухом, корабельной бронью. Долго насчет годов не соглашались, но все-таки уважили, принимая во внимание мой характер. Ну, а у тебя-то как дело с танками, будет?
— Большое дело будет, — сказал я.
— Оно всегда так… любое дело. Начнешь с маленького, а потрудишься и не заметишь, как дело твое вырастет выше водонапорной башни. Посмотришь на него со стороны и испугаешься: вон какое дело ты раздул, а сам остался маленьким!.. Человек ни в какое сравнение со своим делом не идет: дело превыше его самого намного. Вот тебе ясный пример: в гражданскую пустишь не спеша бронепоезд, сбоку — кавалерия, тачанки, и к вечеру, смотришь, на двадцать-тридцать километров отогнали беляков. А завтра нет у тебя бронепоезда, и дела нет. Это надо понимать, а то захочешь вровень стать со своим делом — раздуешься, как пузырь, и лопнешь…
Из-за паровоза, посмеиваясь, вышла высокая, на две головы выше меня, красивая, крепкотелая девушка в комбинезоне и синем берете.
— Дочка, — представил мне ее старик. — Уломала девка — в помощники ее взял. — Помнишь, Настя, тот самый, в Мариново, — засмеялся он, кивнув на меня.
Я сказал Насте, что после нашей первой встречи ее отец изменился — и к лучшему, больше уже не ругается.
— Смотрите, не сглазьте, а то опять заругается, — засмеялась девушка. — Ужасно злющий стал, как война началась.
— Чего там — война! — запротестовал старик. — Яна корню такой зародился. Не выношу беспорядка. Как было не ругаться, когда от самого Вознесенска кругом всех сунуло к морю. Не разберешь в суматохе, то ли так надо, то ли вожжа управления лопнула. Вот и озлился! А стал подъезжать к городу — подбитые танки и те стреляют, кругом народ укрепления роет — от сердца отлегло. Главное, вижу, что вожжа управления в государстве действует… Верно, характер у меня строгий, но даром ругаться не буду и нервы портить на старости лет из-за какого-то паршивого фашизма не желаю. Вижу, что в Одессе люди веры не утеряли, а в Москве, думаю, и подавно. Тут и появилась новая почва для моего характера. Вот он где, корень!
Мне не дает покоя эшелон с танками, застрявший в Карпово. Противник снова продвинулся там и занял станцию. Как обидно, если не удастся вытащить эшелон. «Не использовать ли бронепоезд?» — подумал я.
— Как только обрастем кожухом — посылайте, вытащим и тот эшелон, — охотно согласился старый мастер, когда я поделился с ним своей мыслью.
* * *Вернувшись в цех, я увидел группу моряков, энергично обследовавших один из полуразобранных танков. На мой вопрос, зачем они явились и что тут делают, соскочивший
