46

Как зачарованная, я занялась его рубашкой, вздрагивая всякий раз, когда касалась кончиками пальцев его груди.

— Ты вся дрожишь, — сказал он и положил руку мне на плечо. — Почему бы это?

Я осторожно освободилась из-под его руки:

— Не знаю, милорд. Раньше мне не приходилось раздевать мужчин…

— Боишься, что не справишься с таким деликатным делом?

— Боже! Деликатное! — рассмеялась я нервно. — Но все, последняя пуговица расстегнута, можете снимать рубашку.

— Сними ее сама, — сказал он и повернулся спиной, чуть разведя руки в стороны, чтобы мне было удобнее.

Я несмело коснулась отложного ворота, потянула вниз тонкую белую ткань, обнажая крепкие плечи, мускулистую спину, на которой было несколько шрамов — тонких, давно заживших. Спустив рубашку до запястий, я не торопилась снимать ее до конца.

— Отчего у вас шрамы, милорд? — спросила я, касаясь одного из них пальцем.

— Тот, что гладишь — от восточной сабли, — сказал он. — Я был молод и не знал, что к врагу нельзя поворачиваться спиной. Тот, что под лопаткой…

— Вот этот? — я погладила другой шрам — неровный, бугристый.

— Да, этот. Он остался на память от битвы на Яванском мосту…

— Где вы один остановили двести конников?

— Двести! — он усмехнулся. — Кто их считал? Они ехали по четверо в ряд, мне только и оставалось, что отбиваться от четверых и продержаться до прихода подмоги. Но человек сорок я там положил, это точно. Шрам оставили свои — полезли с помощью и неловко махнули кривым ножом.

— А этот? — я провела пальцами по третьему шраму — самому длинному, он уходил с правого бока к груди.

— А это меня пытались убить по просьбе моей второй жены, — сказал граф и вдруг повернулся лицом. — Видишь, какой длинный? — он прижал мою руку к своему телу и заставил провести ладонью до середины груди. — Располосовали почти надвое. Наверное, моей второй жене было мало одного мужа. Поэтому она решила сделать из меня двух де Конморов.

Он не отпускал мою руку, а я не пыталась ее отнять. Некоторое время мы стояли, глядя друг другу в глаза. Тело его было твердым, горячим, и я поняла, что совсем не хочу убирать ладонь с его груди.

— Бланш… — сказал граф и замолчал.

— Да, милорд? — прошептала я.

— Ты можешь звать меня по имени? Милорд — это надоело до зубной боли! — вспылил он и отстранился, срывая рубашку и бросая ее на пол.

Я подобрала и ее, и положила на лавку, и только теперь смогла разглядеть браслет на правой руке графа. Медный браслет. Странный. В виде змеи, кусающей собственный хвост. Мне припомнились слова Вильямины — что-то она говорила о браслете, о том, что граф должен кому-то его подарить. Но задать вопрос я не успела.

— Набери в кувшин воды и полей мне, — приказал граф, и в голосе его послышались уже знакомые резкие нотки.

Он наклонился, и я щедро полила его трижды, пока он с фырканьем ополаскивал лицо и плескал воду на плечи и грудь. Я смотрела, как вода стекает по его телу, словно завороженная. Никогда я даже подумать не могла, что это так красиво и так волнительно. Граф не заметил моего взгляда. Потому что когда выпрямился, я уже смотрела в пол.

— Подай полотенце.

Я подала полотенце, он скомкал его, принявшись яростно тереть лицо и грудь, и спросил, услышав мой смех:

— Чему это ты радуешься?

— Неужели вы не умеете даже вытираться по-человечески? — спросила я, отбирая и расправляя полотенце. — Давайте вытру вас.

Промокая его кожу от влаги, я занималась этим делом гораздо дольше, чем требовалось, но граф не возражал.

— Это самое приятное мытье в моей жизни, — сказал он, когда я прикладывала развернутое полотенце к его груди, и помедлив добавил: — А в твоей, Бланш?

Мне стоило больших усилий, чтобы не выказать смущения. Уши все равно загорелись, но учитывая мою прическу, граф не мог этого заметить.

— Что сказать на это, милорд? — я пожала плечами, продолжая орудовать полотенцем. — У меня небольшой опыт по мытью мужчин. Не могу сказать, было ли то, что сейчас было, приятным для меня… Скорее — странным.

— Конечно, — пробормотал он, потом хмыкнул и подошел к лавке, чтобы взять свежую рубашку.

На первом этаже мы столкнулись с Барбеттой и Бамбри, они возвращались из сада

— румяные, запорошенные снегом. Барбетта что-то выговаривала дочери графа, а та хохотала во все горло. Увидев отца, она бросилась к нему обниматься. Он не ожидал такой встречи и смущенно погладил ее по голове:

— Что за нежности, Бамбри? Ты мне сейчас шею свернешь.

Она горячо зашептала ему, а я похолодела, не зная, что она понарасскажет графу. Может, пожалуется на жестокую мачеху?

Но глядя на шепчущихся отца и дочь, я ощутила еще сожаление, грусть и зависть. Мой отец был строг в воспитании, и о том, чтобы вот так броситься ему на шею не могло быть и речи. Во время болезни он сильно изменился, но и тогда предпочитал держать нас с сестрами на расстоянии.

— Через полчаса будет ужин, — объявила Барбетта, угадав мои чувства. — Миледи, вы не хотите проследить, как сервируют стол?

— Да, обязательно, — я взяла служанку под руку, и мы пошли в кухню, оставив отца и дочь наедине.

На ужин подали мясной сборный суп с сырными гренками, фаршированную курицу и сладкий пирог с вишнями, вываренными в меду. Бамбри уплетала все за обе щеки и болтала не переставая, рассказывая отцу о том, как она устроила на псарне собак. Он слушал с интересом и что-то уточнял у нее, советовал. А иногда они принимались спорить — как лучше держать такс, например. На сене или на войлочных подстилках.

Барбетта посмотрела на меня из-за кресла графа со значением, и я кивнула ей. По- моему, все были довольны в этот вечер, и у меня не было повода грустить, но тоска, а еще