Ну, рассказал я все это нашим и, пока рассказывал, сам догадался, где наш шанс. Корабль, какой ни есть, он все-таки корабль. Опять-таки у альгамбрийцев нет опыта приручения квазиживых звездолетов, чего о нас уже не скажешь. А Ной, по-моему, все это сразу понял. Зажмурился этак по-кошачьи на красный песок под красным солнцем, потом открыл глаза и говорит:

– Поехали.

И мы, обливаясь потом, покатили назад в город прямо к Дворцу коммерции, а там Ной сказал нам, чтобы мы его ждали и не слишком отсвечивали, а сам скрылся в здании. Ему легко сказать, чтобы мы не отсвечивали, – а как? Местные любопытствуют. Таких штуковин, как дарианские вертоезды, на Альгамбре в глаза не видели. В конце концов я загнал оба механизма в тень Дворца, где было прохладнее, и мы стали ждать.

В скором времени и вечер наступил. Красная сковородка, которую здесь называют солнцем, закатилась за городские постройки – я думал, она город подожжет, – и дышать стало чуток полегче. Базар закрылся, народу на улицах поубавилось. Илона принялась расспрашивать, как там у нас на Зяби с правителями и богами, держат ли их в подвалах, как здесь? Я прямо затруднился поначалу, а потом вспомнил про храм Сердца Девятого пророка. Не видал я то сердце, оно хранится в закрытом ларце с инкрустацией из всяких золотых загогулин, да и не больно-то мне хотелось. В каждом селе у нас храм с рельсом на звоннице, в каждом городке по три-четыре храма, ну а в больших городах они торчат чуть ли не на каждой площади. Тело пророка попы разобрали по кусочку: тут – его ребро под стеклянным колпаком на раззолоченной подставке, там – прядь волос из левой подмышки, а сям – кусок стопы с мозолью и костной шпорой. Храм на Зяби не храм, если там только щепка от шпалы и ничего больше. Ну так вот: поглазеть на эти реликвии можно только по большим праздником, а в обычные дни они хранятся – где? Ясное дело, в церковных подвалах, чтобы на жаре не попортились. Понятно, кроме костей и всяческих камней, которым от жары ничего не будет. В одном городишке было три храма, так там хранились камни Девятого пророка: из печени, почек и мочевого пузыря. Один камень я видел и от души пожалел пророка. Бедняга! Если бы внутри меня завелась такая минералогия, я бы, пожалуй, тоже лег на рельсы.

А уж когда – в прошлом году дело было – я, не очень перед тем подумав, сказал попу, заявившемуся с душеспасительной беседой в тот воспитательный дом, где я задержался дольше, чем следовало, что если уж Девятый пророк сам собой сросся после того, как был переехан поездом, то не было смысла вновь разбирать его на части, мне ни за что ни про что надрали уши. Хотели еще высечь и, наверное, высекли бы, если бы я не сбежал в тот же день.

Ипату моя болтовня не понравилась; не будь рядом Илоны, он, пожалуй, не поскупился бы выдать мне подзатыльник от душевных щедрот. Само собой, я успел бы увернуться, да по жаре двигаться не хотелось. По-прежнему было очень душно, Илона кое-как терпела, а Семирамида мучилась – ей не хватало ванны. Мы постарались вообще позабыть, что она тут есть, потому что видно было: обратись к ней хоть с самым невинным вопросом – крику не оберешься.

Ной все не появлялся. Мы извелись, пока он наконец не вынырнул из какой-то щели, называемой не иначе как служебным входом. Вид у нашего специалиста по переговорам был озабоченный, но бодрый. И прежде всего он поманил меня рукой, а я, хоть и догадывался, кто из нас понадобится ему первым делом, и оттого нервничал, обрадовался, как дурак. Многие говорят, что нет хуже, чем ждать да догонять, а по-моему, это чушь. Ждать во сто раз хуже, чем догонять, – азарта же никакого!

– Пошли, – сказал мне Ной, а остальным велел остаться. Мы и пошли – в ту самую нору, откуда он вылез. Темно, тесно, как в склепе, только склеп длинный, как будто строился для мертвого удава, и свет еле-еле брезжит откуда-то спереди. Вышли в какую-то комнату, довольно убогую на вид, но хоть освещенную, а там – местный. Стоит посреди помещения толстый дядя в такой одежде, которая, как я приметил, здесь только у богачей бывает, то есть в оранжевую полосочку, и наверчено на нем полосатой ткани столько, что и тощий показался бы толстым. Стоит, значит, дядя и тройной подбородок задрал, чтобы глядеть на нас как бы сверху вниз: мол, я шишка, а вы никто. Знаем мы эти дела.

Ной, как ни странно, поклонился толстому с видом самым что ни на есть раболепным, а потом указал на меня и говорит:

– Вот он.

И тут же поклонился мне, причем ниже, чем местному, – ей-ей, не вру! Тут оранжево-полосатый осмотрел меня внимательно, выразил на толстом лице некоторое удивление и легонько наклонил голову. Поприветствовал. Меня, не Ноя. Ну а я – что? Тоже кивнул и тоже легонько. Что ж, думаю, раз Ною хочется, чтобы я побыл важной персоной, – побуду персоной, справлюсь как-нибудь. Хорошо бы только знать, что такого Ной про меня насочинял и зачем. Мог бы и заранее сказать, между прочим!

Мне здорово хотелось есть, пить и еще кое-куда, но я решил терпеть сколько смогу. На свете встречаются терпеливые люди, но я не знаю ни одного, кто любил бы терпеть. По-моему, это самое дрянное занятие, особенно когда не знаешь, как и когда все это кончится. Я засунул руки в карманы и принял самый независимый вид, на какой только был способен, а Ной сверкнул на меня глазами и, униженно кланяясь, забормотал полосатому, что, мол, у нас на Зяби такие традиции: держать руки в карманах имеет право только тот, кто чем-нибудь прославлен. Кажется, полосатого это удовлетворило.

– Справишься? – спросил он меня с жутким акцентом, но я понял. Одно-то слово понять можно, лишь бы не начал болтать без умолку. Я только хмыкнул: мол, для меня это дело плевое, а сам думаю: с чем это мне предстоит справиться? И в общем, уже догадываюсь…

Так и вышло. Толстый куда-то повел нас, сначала вниз по лестнице, затем полутемными коридорами и снова вниз. Вторая лестница оказалась куда длиннее первой, я уж думал, что она никогда не кончится. Внизу было прохладно и сыровато, а пахло так, как, бывает, пахнет в погребе рядом с кадушкой, набитой гнилой капустой. Потолок был таким высоким, что, пожалуй, и камнем не добросишь, а пол