Я благодарю ее за потраченное время, но она не отвечает на мою благодарность. Она уходит еще до того, как я заканчиваю одеваться. Я стою в комнате, чувствуя себя немного уязвимой, хотя теперь меня прикрывает одежда. Я не могу не думать о ее словах. О браке. О том, что ее мнение не имеет значения. И мне вдруг кажется ужасно странным, что она спросила меня, целовалась ли я с мужчиной. Почему не с мальчиком? Почему не с кем-нибудь?

Дрожа от холода, я надеваю свитер и поправляю головную повязку, чтобы она прикрывала уши. Оказавшись на дорожке, я бегу, не просто следуя программе тренировок. Я бегу, чтобы убежать. Сбежать от стыда и осуждения. Меня выбили из колеи ее вопросы, то, что стояло за ними.

В стихотворении говорилось о мужчинах, которые держат нас в плену. Но… как насчет женщин, которые с ними сотрудничают? Где в этом стихотворении место для матерей?

Я бегу к зарослям кустарника и выбираюсь в лес через дыру в заборе, по-прежнему чувствуя себя уязвимой. Мне стоило бы уже привыкнуть к холодности Леандры, но на самом деле мне это так и не удалось. Она задевает меня, как только я позволяю себе об этом задуматься. В спешке я едва не спотыкаюсь о ветку и выбрасываю вперед руку, чтобы удержаться. Ладонь натыкается на острый шип, и он вспарывает кожу.

Вскрикнув, я отдергиваю руку, чуть не повалившись на спину. У меня идет кровь. Порез неглубокий – размером всего лишь с кончик ногтя. Но он на моей ладони, рядом с запястьем. От него может остаться шрам. Я в панике, я не знаю, что с этим делать.

– Мена? – окликает меня Джексон.

Я резко оборачиваюсь, мои глаза слезятся, и он тут же кидает рюкзак и бросается ко мне. Взяв меня за руку, он осматривает порез.

– Ты в порядке? – обеспокоенно спрашивает он.

– Мне нужно к врачу, – говорю я.

Он поднимает голову.

– Из-за этого? – растерянно спрашивает он и осматривает меня, словно ища еще какую-то травму.

– Да. Ведь шрам останется, – говорю я.

– Не думаю, – отвечает он, выпустив мою руку, – то есть вряд ли он будет заметен. Вот, садись сюда. У меня в рюкзаке есть пластырь.

– Мне нельзя, чтобы остался шрам, – встревоженно сообщаю я ему.

– У нас у всех есть шрамы, – отвечает он.

Мы садимся на поваленное дерево. Порывшись в рюкзаке, он достает упаковку пластыря.

– Видишь? – он показывает на маленький шрам над глазом. Разумеется, я его заметила. – Брат поставил мне подножку, когда я бежал через гостиную, и я влетел головой в журнальный столик, – говорит он. – Два шва.

– Зачем он это сделал? – расстроенно спрашиваю я, но Джексон смеется.

– Не знаю. Мы были детьми. Я отомстил ему через несколько лет, когда случайно прищемил ему руку дверью так, что сломал три пальца.

Подобные травмы кажутся мне шокирующими – в особенности из-за того, как обыденно говорит о них Джексон. Внезапно его шрам приобретает для меня особое значение. Это не просто изъян – это история. Это воспоминание, которое он хранит на своей коже. Шрам вовсе не уменьшает его ценность.

Я опускаю взгляд на свою руку, понимая, что должна попросить доктора залатать шрам и соврать ему о том, как я его получила. Но теперь я не понимаю зачем. Почему у меня не может быть шрамов, как у Джексона?

Джексон вскрывает обертку и приклеивает пластырь к порезу. Я не говорю ему, что не смогу его оставить. Но не возражаю, потому что меня успокаивают его нежные прикосновения. Так не похоже на прикосновения мужчин в академии – либо жесткие, либо властные.

Я много раз обдумывала свою предыдущую встречу с Джексоном и решила, что должна быть вежливой с ним, чтобы ему понравиться, что я должна ублажить его. Но теперь я начинаю понимать, что не все, чему меня учили, – правда.

Джексон приклеивает пластырь, сминает обертку в руке и запихивает ее в рюкзак. Затем он серьезно смотрит на меня.

– Ты хотел бы, чтобы я была более вежливой? – внезапно спрашиваю я.

Рот Джексона искривляется в смущенной улыбке.

– Почему ты так решила? – спрашивает он. – Я хочу, чтобы ты была собой. Чтобы тебе было комфортно.

Это интересная мысль. Комфорт. Уверена, профессор Алистер сказал бы, что это то же самое, что леность, но, когда это слово произносит Джексон, оно звучит как должное – как то, чего можно пожелать другому. Я все еще не перестаю думать об этом, когда Джексон откидывается назад, опираясь на руки, и смотрит на меня.

На нем черная кожаная куртка, а вокруг шеи обернут вязаный шарф – нитки кое-где перетерлись, но каким-то чудом держатся. Его глаза блестят от холода. Вдалеке я слышу топот ног – девушки делают очередной круг по дорожке. Несмотря на утреннюю прохладу, птицы чирикают на деревьях – и этот звук чудесен. Он заставляет меня забыть, что я не должна выходить за забор. Но когда я вспоминаю об этом, мне кажется несправедливым, что я не могу приходить сюда, когда захочу.

Не кажется. Это и правда несправедливо.

– Как прошел ваш прием в пятницу? – спрашивает Джексон, вытянув свои длинные ноги. – Кто приходил?

– Не думаю, что ты кого-то из них знаешь, – говорю я, сочтя этот вопрос странным, – но там были родители, спонсоры и инвесторы. Врач, психоаналитик, мистер Петров со своей женой.

Джексон опускает взгляд и срывает травинку, росшую рядом с деревом. Он ничего не отвечает, хотя сам задал вопрос.

– На самом деле, – говорю я, осторожно переходя к нужной мне теме, – возможно, ты мог бы мне кое в чем помочь?

Он с любопытством смотрит на меня.

– В чем же?

– Наша подруга Леннон Роуз покинула академию, и мы беспокоимся о ней.

Джексон садится прямо, на его лице отражается беспокойство. На мгновение мне хочется остановиться, сказать ему, что все в порядке – все просто великолепно, – только чтобы его порадовать. Так я бы сказала инвестору, но с ним я не хочу делать вид. Мне хочется честности и прямоты, и мне кажется, что это самое откровенное решение, которое я когда-либо принимала.

– Она не попрощалась, – продолжаю я, – она даже не забрала свою обувь.

– А что об этом говорит школа? – спрашивает он.

– Наш психоаналитик – Антон – сказал мне, что запрещает мне ее упоминать. Он рассказал мне – и я думаю, что он соврал, – что Леннон Роуз больше не смогла оплачивать обучение и что она покинула академию. Но… может, я ошибаюсь. – Я делаю небольшую паузу. – Но думаю, что нет.

– Я тебе верю, – отвечает Джексон. – Не позволяй этому вашему Антону решать, что ты знаешь, а что нет. Думаю, он бы оправдал и то, как этот ваш надсмотрщик обращался с тобой на заправке.

– Смотритель, – поправляю я, и