— А ты кто же? — невозмутимо поинтересовался Дарий и уже более тепло, с подчеркнутой почтительностью добавил для Рениты, но так, чтобы слышал и офицер. — Почтеннейший врач, вручаю тебе нашего драгоценного гостя. Надеюсь. Он теперь в надежных и милосердных руках. И сможет убедиться, что спекулатории не мстят слабоумным. И никому не мстят. Гайя ему показала в честном поединке, что у нас тут офицеры служат, а не квадрантарии. Но у нее самоконтроль лучше, она ни одной царапины не нанесла. А мы все погорячились немного, но теперь исправляем ошибки гостеприимством. Наслаждайся, наш новый друг!

И Дарий ушел, оставив Рениту наедине с незнакомцем, осторожно ощупывающим пальцами свой распухший нос и посиневшую челюсть.

— На что жалуемся? — поинтересовалась она, бесцеремонно срезая с пострадавшего сублигакулюм и оставляя его совершенно обнаженным.

— А так не видно? — скривился в попытке усмехнуться мужчина.

— Нос сломанный я отлично вижу, — заверила его Ренита. — Но может, душа болит? Язык, гадостями натертый? Совесть печенку грызет?

Мужчина насупился, догадавшись, что влип окончательно: мало того, что врач оказался беременной и довольно невзрачной женщиной, так еще и по ее первым же словам и по тому, как она с кем-то ругалась в палатке, он понял, что решительностью она не отстала от своих боевых товарищей. Когда она сдергивала с него сублигакулюм, он пытался протестовать — мог же снять и сам, руки в порядке, разве что сбиты слегка, а мог бы и остаться в мокром, но все же прикрывающем интимные места. Но врач резко отстранила его руки:

— Пришел лечиться, так лечись. Ты мой пациент. А я за пациентами ухаживаю тщательно и заботливо.

Ренита вправила сломанный нос, внимательно осмотрела все его ссадины и взялась за небольшой сосуд с едко запахшим, как только она вытащила пробку, снадобьем. Он с безразличием наблюдал, как она отлила немного на клочок чистого полотна, и поднесла к его лицу — боли от жгучего лекарства он не боялся. Но вот когда она закончила обрабатывать его повреждения и отбросила ткань в ведро, он с ужасом увидел, что кончики пальцев врача, которыми она держала пропитанную снадобьем ткань, стали коричнево-зелеными, и этот цвет был очень насыщенным, ярким, заметно выделясь на фоне ее далеко не белоснежной кожи рук.

Он не успел спросить у нее, выглядит ли его лицо так же, как ее пальцы, как она проворно выхватила из корзины еще один кусок полотна, надорвала его с двух сторон и, получив какое-то подобие самой обычной пращи, накрыла середкой его нос, укутанный предварительно слоем мази, а концы связала где-то у него на затылке и макушке.

Ренита отступила на шаг, полюбовалась свеженаложенной повязкой, закрывшей пострадавший нос ее пациента, а затем взяла еще одну полотняную ленту, пошире и подлиннее. Она бережно нанесла мазь на припухшую синюю челюсть там, где ее коснулся кулак Гайи, проложила салфетку и подвязала челюсть, заботливо расправив складки ткани.

— Вот, — заключила она с радостным вздохом. — Помощь тебе я оказала всю, в которой ты нуждался. Свободен.

— Как? — вытаращился на нее офицер, осознавая, что его грязную тунику куда-то небрежно бросил под ноги коням у поилки тот молодой старший центурион с серыми жесткими глазами, а врач только что срезала и выбросила в помойное ведро сублигакулюм. Он провел руками по голове, наткнувшись на повязки и понимая, что выглядит в них совсем не так, как должен выглядеть раненый воин. — И что мне теперь делать?!

— Долечиваться по месту службы, — буркнула врач, делая какие-то записи на небольшой навощеной табличке. — Вот записка врачу из того легиона, где служат такие недоумки, способные наговорить гадости трибуну. Так что бери, иди и хами там. Предложи переспать трибуну вашего легиона. Что уж далеко-то ходить было?

— Как я пойду?

— Ногами, — Ренита раскрыла футляр с египетским папирусом и раскатала по рабочему столу свиток, вглядываясь в рисунки.

— Как? — он уже был готов кричать.

— Раз-два, раз-два. Они же в порядке, я тщательно проверила.

— Я голый!

— Но позволь, доблестный кто ты?

— Старший центурион.

— Так вот, доблестный старший центурион, я же не препозит и складами не заведую. Ну простынку могу выделить какая потрепаннее. Какую не жалко выбросить.

— Согласен.

Он вышел из санитарной палатки, прищурившись на яркий солнечный свет — день был в самом разгаре. Старший центурион не так уж чтобы плохо себя чувствовал — врач действительно помогла, обработала все повреждения и напоила какими-то отварами.

Он обернул вокруг себя выданную ею простыню — действительно ветхую и застиранную, в несмывающихся пятнах каких-то снадобий наподобие того, которым она его всего обмазала. Взгляд мужчины упал на его же собственные доспехи, аккуратно сложенные возле входа в палатку. Он едва не споткнулся о них и с трудом скосил глаза на них из-за массивной, мешающей смотреть перед собой повязки на сломанном носу. Перебрав и натянув свое имущество, он убедился, что спекулатории не тронули ничего — возможно, их остановили две боевые награды на грудных пластинах парадных доспехов. Затянув все ремни, он почувствовал себя чуть увереннее — но из-под бедренных пластин предательски торчала отвратительная тряпка. Схватив свой меч, он спешно вытянул клинок и взглянул в него — так, как и привык бриться. И едва не выронил меч себе под ноги, рискуя приобрести еще одну рану — все лицо и почему-то уши были зелено-коричневого цвета там, где не было закрыто торчащей посередине шишкой повязки, убегающей назад тонкими ленточками, а подбородок казался обросшим короткой и неровной белой бородой.

Он побрел к выходу из лагеря — все римские воинские лагеря ставились по одной схеме и по одним правилам, поэтому он легко нашел дорогу. Но тут перед ним неслышной тенью вырос тот самый вежливый и немногословный, подтянутый офицер с невыразительным, отстраненным лицом и кристаллом турмалина в глазу. Наученный горьким опытом встречи с его кулаком, мужчина отступил в сторону, но тот улыбнулся официальной улыбкой:

— Друз, старший центурион когорты спекулаториев. И на правах, данных мне нашим префектом, запрещаю тебе покидать лагерь в столь непотребном виде. Ты собрался в Великий Рим, в праздничный день! И позоришь грязной тряпкой армию Великого Рима!

— А что мне делать? Ну пошлите вестового за моими вещами в наш лагерь.

— Мысль разумная. Заодно и напишем подробно причину такой странной просьбы.

— А может, не надо? Да что меня попутало к трибуну вашему прицепиться? Сам уже не рад, поверь, — сокрушенно махнул он рукой.

Друз внимательно заглянул ему в глаза:

— Тебя как зовут-то, герой?

— Тит. Да пойми, я ж четыре года мотался по диким лесам и видел неумытых местных. А тут она! Да еще в храме Беллоны. Сама как Беллона! С золотыми локонами, с этими глазами… А губы…

— Стоп, — усмехнулся Друз. — У Гайи, если не ошибаюсь, не