– Алиса, скажи мне, – сказала я, натянув через голову чистую сорочку, – тебе плохо из-за того, что я оторвала тебя от отца?
– Нет.
– Или от кого-то другого? – Она отрицательно покачала головой. – От парня из паба… – Я нерешительно умолкла.
– Вы видели его? – Она резко взглянула на меня.
Второй раз мне придется признаться в подглядывании. Я слегка покраснела и кивнула.
– Только в коридоре, когда он уходил. Он ведь огорчил тебя?
– Я не хочу об этом говорить.
Она отвернулась, чтобы я не видела выражения ее лица.
Я расчесала волосы и взяла корсет, обтянутый жемчужно-серым шелком, слегка постучав по нему костяшками пальцем. Я решила, что сегодня обойдусь без него, просто надену платье; мне совсем не хотелось опять затягивать живот. Алиса заметила, что я верчу в руках корсет.
– А вам не надоедают такие хитрые одежды, вы ведь не можете даже сами надеть их? – спросила она.
– Нет, – честно ответила я, – ведь я одеваюсь только раз в день. Не считая сегодняшнего случая.
Мы улыбнулись друг другу, и я поняла, что прощена.
Раздался осторожный стук в дверь, после чего из комнаты вынесли ванну с водой, а очередной слуга принес сладкое печенье и горячее молоко, и мы с Алисой подкрепили силы. Она призналась, что за целый год не ела лучше, чем за последние двадцать четыре часа. Мы съели печенье, дав немного и Паку, и тогда, в чистой рубашке, с мягкими чистыми волосами и прилипшими к губах сахарными крошками, мне подумалось, что я с легкостью забуду причины моего приезда сюда, хотя на самом деле память оказалась сильнее меня. Алиса приехала со мной из-за того, что во мне продолжал расти ребенок, но сама я оказалась в этой светлой и пустоватой комнате в пятидесяти милях от своего дома, потому что мой муж завел любовницу. Я пребывала в полной растерянности, но почему-то не воспринимала свое положение как совершенно безнадежное. Пока, во всяком случае.
Вскоре к нам зашла моя мать, она не сделали ни малейшей попытки скрыть свое недовольство при виде Алисы, сидевшей с ногами на своей кровати, с кружкой молока, стоявшей на краю ее присыпанной сахаром юбки. Чуть покраснев, Алиса сменила позу и села как следует.
– Флитвуд, вы намерены сегодня одеваться? – спросила моя мать.
– Наверное. – Я заметила, как ее цепкий взгляд оценил мой живот, чья округлость, не скрытая шелковыми или бархатными и шерстяными слоями верхней одежды, более явно выделялась под рубашкой. – А у вас нет дров для камина? Нам приходится, как служанкам, ежиться возле едва тлеющих углей.
Ее глаза сверкнули черным огнем.
– В этом доме мы придерживаемся благоразумной бережливости. Если вы предпочитаете жечь дрова, то я могу прислать вам топор.
Наши сердитые взгляды на мгновение встретились, и она удалилась, плотно закрыв за собой дверь.
– Ни дров, ни пшеничного хлеба, ни восковых свечей, – высказала я вслух свои мысли, – я начинаю думать, что к старости моя мать стала ужасно прижимистой.
Алиса пошевелила угли в камине.
– А откуда у нее деньги? – спросила она.
– Никогда не задумывалась об этом, но скорее всего… от нас.
Из крон деревьев под окном донеслась птичья трель, мелодичная и звонкая. «От нас». Я привыкла считать, что это местоимение означает моего мужа и меня, но оказалось, что он давно вел двойную жизнь. Какую же из своих женщин он считает главной? Я рассеянно сняла с пальца обручальное кольцо и вновь надела его. Сняла, надела, сняла, надела.
– А вы здесь родились?
– Здесь? Нет, я родилась и выросла в Бартоне. Моя мать живет в этом доме всего несколько лет.
– В Бартоне? Но разве не там…
– Именно там.
– Муж поселил любовницу в доме вашего детства? – Ее глаза удивленно округлились.
– Я давно не считаю его своим, но ты права.
– Почему не считаете? – Я почувствовала на себе пытливый взгляд ее золотистых глаз.
– Оно стало вместилищем несчастья.
Она засмеялась и вновь поудобнее устроилась на кровати, подогнув ноги.
– Как же особняк может стать вместилищем несчастья? Разве у вас не было модных нарядов, вкусной еды и слуг?
Я даже не улыбнулась. Раньше она позволила мне заглянуть в свою жизнь… пусть отчасти не по собственной воле, но все-таки я заглянула. И теперь, не сводя с меня умного взгляда, она ждала, много ли я решусь открыть ей. Я вздохнула и скрестила ноги, также устроившись поудобнее.
– Мой отец умер через несколько лет после моего рождения. Я совсем не помню его. С тех пор мы жили вдвоем с матерью. У меня не было ни подруг, ни кузин, не с кем было играть, кроме моей ласточки, я назвала его Сэмюелем. Однажды его клетку поставили слишком близко к камину, и он умер. Всякий раз, когда я шалила или плохо себя вела, моя мать угрожала отправить меня к моему мужу. Мне хотелось завести другое домашнее животное, чтобы не чувствовать себя одинокой, но я не смогла.
– К вашему мужу? – внезапно переспросила она. – Вы имеете в виду Ричарда?
– Нет, меня выдали замуж еще до Ричарда.
И в тот же миг перед моим мысленным взором вспыхнули картины прошлой жизни, которую я упорно стремилась забыть: гостиная, подол платья моей матери исчезает за углом, и раздается низкий, надтреснутый голос моего мужа: «Иди же ко мне, Флитвуд». Его огромная рука подхватывает меня и усаживает к себе на колени.
– Вы уже были замужем? То есть вам… вам пришлось разводиться?
– О господи, нет. Тот брак аннулировали, чтобы я смогла выйти замуж за Ричарда. Моя мать решила, что брачный союз Бартонов и Шаттлвортов будет более выгодным. Если бы Ричард не согласился, то я до сих пор считалась бы женой господина Молине, – как же давно я не произносила вслух его имя, – но он, по-моему, был дурной человек.
Алиса притихла в задумчивости.
– В каком же возрасте вас первый раз выдали замуж?
– В четыре года.
Элис потрясенно помолчала и тихо спросила:
– А сколько лет было ему?
– Около тридцати.
– Какой ужас, – прошептала она.
– Но я виделась с ним всего два раза: первый – в Бартоне, и второй – во время венчания. После этого мать привезла меня домой, где мне и предстояло жить до тех лет, пока я не созрею для семейной жизни.
