— Да ладно.

— Ага, — говорит она.

Что-то начинает проступать во тьме впереди: металлическая винтовая лестница, которая петлей уходит вверх, сквозь потолок, в бетонную шахту.

Все трое останавливаются у ее начала.

— Я позволю вам дальше пойти одним, — говорит Вошем. — Я не могу долго оставаться на одном месте. Это слишком опасно.

— Тогда ступай, — отвечает Мальвина. Она протягивает руку и сжимает его плечо. — Этой ночью в воздухе витает что-то странное. Двигайся быстро, ищи безопасные места и не оглядывайся.

Вошем с мрачным видом кивает, поворачивается и рысью убегает по коридору. Мальвина следит за ним, пока он не исчезает за дверью. Потом стены и пол начинают трястись и содрогаться…

— Лучше отойди, — говорит она.

Сигруд слушается. Затем коридор как будто рушится внутрь, длинный и узкий проход заполняется темным камнем, как если бы гранит и суглинок были жидкими, а потом…

Ничего. Просто пустая, темная стена там, где раньше был выход.

Мальвина тяжело вздыхает. Смотрит на лестницу. — А теперь мы идем вверх.

Лестница кажется намного более плотной и ощутимой, чем коридор, но это мало успокаивает Сигруда. Большей частью потому, что, если он правильно оценил расстояние, они преодолели достаточно ступенек, чтобы оказаться на несколько футов выше Солдинского моста. Но они по-прежнему в высокой и пустой шахте, все идут и идут. Лестница не заканчивается.

Их шаги пробуждают эхо. У Сигруда начинают болеть икры. Он спрашивает себя, не может ли это место задержать Нокова по той простой причине, что здесь нужно очень долго идти, чтобы куда-то добраться.

— Похоже, ты справляешься со всем этим довольно неплохо, — замечает Мальвина.

— Я не впервые столкнулся с божественным, — отвечает Сигруд. — И это лучше того, к чему я привык.

— Да уж, Жугов и Колкан вряд ли могли произвести хорошее впечатление.

— Он был отцом мальчишки, верно?

— Жугов? Да. Правильно догадался.

— И твоим отцом тоже?

Она фыркает, как будто давится идеей.

— Безусловно, нет. Этот мужчина, это существо, было безумнее распаленного зайца. Нет-нет. Мои родители — Олвос и Таалаврас. Надежда и порядок, видишь ли. — Она улыбается. Улыбка слегка язвительная, самую малость. — Прошлое — жестокая, неоспоримая вещь, как Таалаврас. Оно такое, какое есть. Безжалостное, черствое, в точности как все его машины и приспособления. Ну, я немного такая. И все же люди, оглядываясь, видят в прошлом… истории. Предания. Возможность. Надежду. Это похоже на нее. Так что во мне и это тоже есть.

— Понятно.

Они продолжают подниматься по лестнице.

— Знаешь, что самое худшее? — спрашивает Мальвина.

— В чем?

— В том, чтобы проснуться. В плане Жугова спрятать нас в обычных семьях, а потом однажды разбудить.

— Нет. Что?

— То, что… ты все помнишь, — говорит Мальвина. — Ты просыпаешься и осознаешь свою истинную природу — вспоминаешь своих божественных родителей и то, как все было раньше… Но ты еще и помнишь своих смертных родителей. Помнишь, каково просто… быть ребенком, частью семьи. Ты не можешь этого забыть. Я не думаю, что Жугов понимал, насколько это может оказаться больно.

— Ты предпочитаешь все забыть?

Мальвина вздыхает.

— Я не знаю. Время от времени.

Они продолжают подниматься по лестнице.

— У меня вопрос, — говорит запыхавшийся Сигруд.

— Валяй.

— Если Жугов погиб в Мирградской битве, — спрашивает он, — почему божественные дети все еще спят? Почему его чудо не исчезло? Почему они не проснулись все одновременно?

— Да, это забавно, не так ли? — говорит Мальвина. — Я сама задаюсь этим вопросом. — Звук ее шагов затихает.

Сигруд смотрит вверх и видит, что лестница наконец-то закончилась в странном помещении.

Комната длинная, но узкая. На одной длинной стороне — двустворчатая дверь, более десяти футов высотой, с огромными железными ручками и маленькими светильниками по обеим сторонам. Взглянув на дверь, он слышит пронзительное «и-и-и-и…» в ушах, единственную ноту на частоте, которая почти лишает его возможности мыслить.

Мальвина ухмыляется.

— Слышишь шум?

— Да, — отвечает он, морщась.

— Ага. Им не нравится, что ты здесь. Ты никогда не бывал тут раньше. Они не доверяют новым людям. Ну ладно. Хочешь знать, что я думаю? О том, почему некоторые дети все еще спят, хотя Жугов умер? — Она поворачивается к двери и замирает, взявшись за железные ручки. Ее голова чуть наклонена, лицо скрыто в тени. — Я думаю, им это… нравится. Они не хотят прекращать.

— Что прекращать?

— Быть людьми. Им это нравится. Подсознательно они не желают просыпаться. И продолжают спать, оставаясь детьми. Так долго, как только смогут. — Она бросает на него взгляд через плечо. — Я бы не хотела забыть.

— Забыть?

— Все. Ты спросил, хотела бы я забыть. Мой ответ — нет. Я хочу все сохранить. Даже если от этого больно. — Потом она с трудом открывает огромные створки и входит внутрь. — Идем. Но ни к чему не прикасайся!

Сигруд входит в большие деревянные двери и замирает в изумлении.

Он стоит в длинной и темной комнате с низким потолком, похожей на обширный подвал — может, футов шестьсот или семьсот шириной. На дальней стене ряд окон, через которые льется мягкий синий свет, как будто от далекой луны. Потолок опирается на короткие и толстые каменные колонны, рядами рассекающие комнату. А между колоннами — кровати.

Десятки кроватей. Сотни! Может, много сотен, и все распределены равномерно, так что кажется, что он глядит на огромную сеть из кроватей. Сами они непримечательны, практичные койки вроде тех, какие можно найти в больнице или приюте, с простым белым постельным бельем, простыми белыми подушками, и рядом с каждой — простой деревянный столик, на котором мерцает маленькая лампа.

В кроватях лежат люди. Точнее, юнцы. Самому молодому из тех, кого он видит, примерно одиннадцать; самому взрослому — около двадцати. Все они тихо спят, и прикроватные лампы отбрасывают мягкие разноцветные блики на их дремлющие лица. Сигруд так потрясен, что едва замечает, как позади него захлопываются огромные двери.

— Это… это больница? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Мальвина. — Это наше последнее убежище, — она выдыхает. — Ох, так славно снова оказаться здесь, где я могу обо всем говорить. Ты понятия не имеешь, сколько правил связано с этим местом — это все равно что снять особенно жесткий корсет…

Сигруд подходит к одной из кроватей и смотрит на девочку, которая в ней лежит. Лет пятнадцать, волосы цвета тусклого золота, брови причудливо желтые. Она что-то бормочет во сне и переворачивается на другой бок.

— Не касайся кровати! — напоминает Мальвина.

— Эти дети… божественные? — спрашивает Сигруд.

— Да, — говорит она; подходит и встает рядом. Смотрит на море кроватей и ламп и впервые за все время кажется хрупкой и неуверенной. — Все до единого. По крайней мере их мы сумели спасти. Здесь они могут жить так, чтобы он их не заметил.

Сигруд пристально глядит на лицо спящей.

— Почему они спят? — спрашивает он.

Позади раздается странный голос:

— Это было самое простое решение.

Сигруд резко поворачивается, застигнутый врасплох. Он видит, что кто-то стоит