— И теперь мы за это расплачиваемся, — сказала Клаузен.
— Если бы мы обосновались на материке, то вместо морских драконов они послали бы сухопутных. Они просто приспосабливаются к нашим действиям, — прагматично возразил Да Силва.
Вертолет мчался над маслянистой и бурлящей водой.
— Это действительно Патагония? — спросил Гонт.
— Прибрежный сектор Патагонии, — пояснил Да Силва. — Подсектор пятнадцать. Здесь мы и несем вахту. Нас около двухсот человек, а под нашим присмотром около ста вышек. Этим все сказано.
Гонт проделал мысленные расчеты, затем пересчитал еще раз, не веря услышанному:
— Это же миллион спящих!
— И десять миллионов во всем Патагонском секторе, — добавила Клаузен. — Тебя это удивляет, Гонт? Мол, как эти десять миллионов человек смогли получить то же, что давным–давно получили ты и твоя драгоценная горстка избранных!
— Пожалуй, нет, — проговорил Гонт, когда осознал услышанное. — Со временем стоимость процесса наверняка снизилась и стала доступной для людей с меньшими средствами. Для просто богатых, а не сверхбогатых. Но она никогда бы не стала доступной для масс. Может быть, для десяти миллионов. Но для сотен миллионов? Вы уж извините, но экономически такое невозможно.
— Тогда хорошо, что у нас нет никакой экономики, — заметил Да Силва.
— Патагония — лишь малая часть целого, — пояснила Клаузен. — Есть еще двести секторов, таких же больших, как этот. А это два миллиарда спящих.
Гонт покачал головой:
— Где–то тут ошибка. Когда я заснул, на планете жили восемь миллиардов человек и население сокращалось! Вот только не говорите, что четверть населения планеты сейчас спит!
— Может, тебе легче будет поверить, если я скажу, что нынешнее население Земли как раз и составляют те самые два миллиарда, — отозвалась Клаузен. — И почти все они спят. Всего лишь горстка бодрствует — присматривает за спящими, платформами и ЭТГ-станциями.
— Четыреста тысяч бодрствующих, — подтвердил Да Силва. — Но по жизни ощущение такое, что нас намного меньше, ведь мы практически все время остаемся в назначенных секторах.
— Знаешь, в чем настоящая ирония ситуации? — вопросила Клаузен. — Теперь мы можем называть себя избранными. Те, кто не спит.
— Но тогда получается, что заниматься чем–то реальным просто некому, — заявил Гонт. — Какой смысл всем дожидаться бессмертия, если никто из бодрствующих не работает?
Клаузен обернулась, чтобы взглянуть на него, и выражение ее лица красноречиво сказало все, что она думает о его интеллекте.
— Мы работаем. Но не ради бессмертия. Ради выживания. Так мы вносим свой вклад в войну.
— Какую еще войну?
— В ту, что идет вокруг нас. Ту, которую помог начать ты.
Они приземлились на другой вышке, одной из пяти, стоявших настолько близко, что их соединили кабелями и мостиками. Море все еще волновалось, и в бетонные опоры вышек били огромные волны. Гонт напряженно всматривался в окна, шарил взглядом по палубам, но нигде не видел следов человеческой деятельности. Он вспоминал слова Клаузен и Да Силвы, пытаясь отыскать причину, побудившую их лгать ему, так долго и упорно скрывать от него правду о мире, в котором он проснулся. Возможно, тут практиковалась некая форма массового развлечения: спящих вроде него будили и устраивали им эмоциональную встряску, показывая худший из возможных сценариев. Несчастных доводили до отчаяния и нервного срыва и лишь потом отдергивали серый занавес и демонстрировали — о чудо! — что жизнь в двадцать третьем веке действительно такая безоблачная и утопическая, как они надеялись. Впрочем, подобное казалось маловероятным.
И все же какая еще война потребовала уложить в спячку миллиарды людей? И почему отряд присматривающих, эти четыреста тысяч бодрствующих, настолько малочислен? Ясно, что вышки во многом автоматизированы, но тем не менее его все же потребовалось разбудить только потому, что в Патагонском секторе кто–то умер. В таком случае почему бы сразу не разбудить больше людей, чтобы система имела резерв на случай потерь?
Когда вертолет благополучно опустился на площадку, Клаузен и Да Силва велели ему следовать за ними в недра другой вышки. Она почти не отличалась от той, где разбудили Гонта, только здесь практически не было людей, а вместо них повсюду сновали ремонтные роботы. Гонт сразу понял: эти примитивные машины лишь немного умнее автоматических мойщиков окон. Неужели того стоили годы жизни, которые он отдал мечте об искусственном интеллекте?
— Нам надо кое–что выяснить раз и навсегда, — заявил Гонт, когда они уже шагали среди гудящих механизмов внутри платформы. — Я никакой войны не начинал. Вы не на того пальцем указываете.
— Думаешь, мы перепутали твое досье? — вопросила Клаузен. — А откуда тогда мы узнали, что ты работал над мыслящими машинами?
— Значит, вы зашли не с того конца. Я не имею никакого отношения к войнам или военным.
— Мы знаем, чем ты занимался. Ты потратил много лет на создание настоящего искусственного интеллекта, способного выдержать тест Тьюринга. Мыслящей и разумной машины.
— Да, только этот путь оказался тупиковым.
— Но все же он привел к некоторым полезным побочным результатам, разве не так? — продолжила Клаузен. — Ты решил сложную проблему языка. Твои системы не просто распознавали речь, а могли понимать ее на уровне, недостижимом для любой компьютерной системы. Метафоры, сравнения, сарказм, умолчание, даже подтекст. Конечно, результат имел разнообразные сферы применения в гражданской жизни, но свои миллиарды ты заработал не на них. — Женщина бросила на него резкий взгляд.
— Я создал продукт. Я просто сделал его доступным для любого, кому он был по карману.
— Разумеется. К сожалению, твоя система оказалась идеальным инструментом для массовой слежки и ею воспользовалось каждое деспотическое правительство, оставшееся на планете. Любому тоталитарному государству просто не терпелось его заполучить. И ты совершенно не испытывал угрызений совести, продавая его, не так ли?
Из подсознания Гонта всплыл давний и хорошо отрепетированный аргумент:
