Женщина бросила на него равнодушный взгляд, но в ее глазах читалось что-то непонятное, волнующее, тревожное. То ли тоска, то ли сочувствие, то ли признание собственного бессилия, но ясно было одно: ей не наплевать на судьбу двоих – убитого и замученного.

– Геннадий Львович требовал забить твоего защитника до смерти. Рябушев отдал приказ расстрелять, парень не мучился, – ответила Марина и обратилась к остальным: – Доктор Менгеле прикажет казнить каждого, кто протянет руку помощи его пленнику. Имейте это в виду.

Люди отворачивались от Димы, как от прокаженного. Можно ли было придумать наказание страшнее? Алексеева еще раз огляделась вокруг, добавила тихо:

– Лучше бы вы все вместе помогли этому страдальцу. Тогда я бы продолжала верить в человечество. Увы, все обречены. Пора заканчивать с этим…

Но юноша услышал.

Следующие сутки прошли в мучительном бреду, Дмитрию постоянно казалось, что его кто-то зовет. Он поднимал голову, разлеплял воспаленные веки и оглядывался вокруг. Нет, померещилось, он никому не нужен. На него смотрели с омерзением, в глазах проходящих мимо людей читалось: «Так тебе и надо!» Пожалуй, столько врагов в этом бункере, кроме своего несчастного воспитанника, нажил только Доктор Менгеле.

Заключенного мучил горький стыд – и за свои дела, и за то, в каком виде он представал сейчас перед теми, кого раньше не боялся и не уважал. Грязный, перепачканный рвотой и нечистотами, он был мерзок сам себе до такой степени, что ему хотелось умереть. Но в то же время, юноше было все равно. Короткая передышка, без пыток, дающая возможность немного поспать, становилась настоящим счастьем. Что дальше? Ему не хотелось ни думать, ни знать.

«Они все были куда мудрее нас, нашими руками загнанные в нечеловеческие условия. Умели ценить сегодня, пока мы творили дикие вещи в погоне за светлым завтра. Как поздно… Слишком поздно…» – обрывками мыслей в голове крутилось прозрение.

Доктор Менгеле учил, что истинно разумный человек не гонится за сиюминутными удовольствиями, ему не нужны жалость и любовь, они мешают науке, мешают общему делу выживания. Даже то светлое чувство к Алене было слишком рационально, и все равно в этой игре одержал победу Геннадий Львович. Дима вдруг особенно остро и ясно осознал: его учитель знал и про девушку. Он всегда все знал… Как и с соперником Дракулой, учитель понимал, что Алена не ответит взаимностью его ученику, он стравил их троих и наблюдал, кто из них перешагнет черту, кто потеряет остатки человеческого и в погоне за собственным эгоизмом растопчет остальных. И не ошибся.

– Он знал, он все знал… – шептал Дима, ощущая на губах соленый привкус слез. – Я ненавижу вас, учитель…

Потом он снова спал, и ему снились яркие и очень страшные сны.

– …Вынесли приговор. Изменник станет частью эксперимента, направленного на изучение свойств спор грибов, которые стали настоящим бичом нашего города. Дмитрию Холодову будет введен экспериментальный препарат. Решение трибунала окончательное и обжалованию не подлежит.

Это не сон. Диме показалось, что он летит в пропасть. Это не сон! Доктор Менгеле приговорил его к казни, страшной, мучительной казни. Опальный ученый отчетливо увидел перед внутренним взором совершенно безумный взгляд Жени, перекошенное от невообразимых страданий лицо. Сейчас учитель сделает с ним то же самое.

– Не надо! – он крикнул и не узнал собственного голоса. Дернулся, пытаясь подняться, и упал на пол, забился, заметался.

Сознание вспышками улавливало отдельные картинки. Геннадий Львович в чистом белом халате что-то приказывает часовому, его лицо бесстрастно, он даже не взглянул на своего бывшего воспитанника.

Рябушев смотрит, скрестив руки на груди, но не вмешивается. Алексеева – уставшая, печальная, в глазах впервые за несколько дней – неподдельное сочувствие. Но и она не сказала ни слова в защиту приговоренного.

Лица, лица… Злая радость, у кого-то – такое же холодное равнодушие. Никто не подаст руки осужденному изменнику. Никто не рискнет оспорить жестокий приговор. Жертвовать собственной жизнью ради того, кто через эти жизни переступал без тени раскаянья? Глупо надеяться на снисхождение.

– Пожалуйста, милосердия, я прошу, умоляю! – кричал Дмитрий, когда конвоиры поднимали его на ноги. Никто не ответил ему.

– Приговор будет приведен в исполнение после завершения операции «Теплоцентраль»! – Доктор Менгеле наконец посмотрел на своего ученика и презрительно поджал губы.

– Я прошу расстрела! Пожалуйста… Андрей Сергеевич! Умоляю вас! – голос заключенного сорвался на визг, ноги не держали беднягу, он повис на руках часовых. – Марина Александровна! Пожалуйста, помогите мне! Не хочу… не хочу…

Осужденного уводили прочь, рыдающего, жалкого, а он все шептал в безумной надежде на чудо:

– Прошу… пожалуйста, расстреляйте меня… Не хочу… Не надо…

Алексеева не выдержала.

– Перед экспериментом ему необходимо оказать помощь! – резко заявила она.

– Зачем? Он все равно умрет, – бросил Доктор Менгеле через плечо настолько равнодушно, что Марине вдруг стало почти физически больно.

– Вы хотите мести? Так он не доживет, если сейчас не привести его в чувство. Пока будет завершена операция «Теплоцентраль», пока там решатся все вопросы, раньше третьего января вряд ли вам будет дело до несчастного ученика, а сегодня – двадцать девятое декабря. Как вы думаете, через пять дней он останется в живых и будет пригоден для эксперимента? – женщина старалась, чтобы ее голос звучал как можно более бесстрастно.

Рябушев с неудовольствием оглянулся на нее.

– Ты все же решила замучить этого мальчишку окончательно? Снова накормить, залечить раны и отдать на расправу в лаборатории? Не слишком ли жестоко? Дайте ему уже сдохнуть, он выстрадал! – нахмурился Андрей Сергеевич.

Алексеева встретилась с ним взглядом. «Бона менте, товарищ полковник. Не зарекайтесь, ох, не зарекайтесь, за эти несколько дней слишком многое изменится…» – хотелось ей сказать.

– Геннадий Львович, решение за вами, – она отвернулась от Рябушева и обратилась к ученому.

– Пожалуй, ты права. Займись, – на ходу бросил ей Доктор Менгеле и поторопился в лабораторию.

Алексеева догнала конвоиров, ощущая на себе пристальный взгляд полковника.

– Марина Александровна… Помогите мне… – выговорил Дмитрий, увидев ее рядом.

– Никто не знает, что будет завтра. Может, моя помощь тебе не потребуется, – спокойно ответила женщина, и от этой фразы юноше стало еще страшнее. – Заключенного вымыть, перевязать – и в карцер до распоряжений.

– Помилуйте… помилуйте… – как заведенный шептал несчастный. У него не было сил кричать.

Дальше… все смешалось в круговерть между явью и забытьем. Холодные струи воды. Жгучая боль от какой-то едко пахнущей мази. Безвкусная похлебка, которую его заставили проглотить под пристальным наблюдением конвоиров. Темный туннель, несколько километров, каждая лампа освещения врезалась в сознание мучительной вспышкой. Снова карцер, но уже другой, снова кошмары и видения. Проясняющееся на короткие минуты сознание – и вновь беспросветный мрак. Нашитый на форме заключенного белый номер «триста четырнадцать» – как приговор, безжалостный, беспощадный. Бесконечный страх неизвестности – когда за ним придут, чтобы вести на долгую казнь? Отчаянье, перемешанное с раскаяньем и липким ужасом. А потом… оглушительный грохот, раскаленная огненная волна, уничтожающая все на своем пути, хлынувшая из носа и ушей кровь. И тишина…