«Вы знали, что так будет! Лжец! Мерзавец!» – Диме хотелось кричать, обличать своего учителя и каяться самому, бесконечно просить прощения у этих двоих и у всех тех, кто был раньше.
– Ты хотела, чтобы твой Женя был свободен, – жестоко начал полковник. – Я не буду отдавать расстрельный приказ, если ты так просишь. Я отправлю его на поверхность. Пусть природа решит все за нас.
Она упала перед ним на колени, умоляла, плакала, но полковник был непреклонен. Женю вывели из камеры, силой поставили на ноги.
Дмитрий смотрел на него, не в силах оторвать взгляд, но предпочел бы никогда этого не видеть. Окровавленная футболка задралась, оголяя впалый живот и выступающие ребра. Лицо – цвета бетона, искусанные губы, фиолетовые кровоподтеки.
– Что же я наделал… – едва слышно выговорил бывший ученик доктора.
Юноша замер у стены, уткнувшись лицом в колени, не в силах смотреть. Он слышал, как кричала Алексеева, она просила милосердия.
– Мы еще встретимся, в этом мире, или в другом!
Тяжелая гермодверь захлопнулась, и все стихло. Тогда Дмитрий наконец решился поднять голову.
Марина лежала на полу без сознания, похожая на куклу, разметав по сторонам руки. Доктор Менгеле что-то раздраженно выговаривал полковнику, но слишком тихо, чтобы разобрать слова.
– Вы лжец, Геннадий Львович! Лжец и подлец! – громко сказал бывший ученик, поднимаясь на ноги.
К нему тотчас подскочили часовые, скрутили руки за спиной, не давая пошевелиться.
Ученый и Андрей Сергеевич обернулись к нему, даже Алексеева пришла в себя, вынырнула из своего мучительного оцепенения и подняла глаза.
– Это мое последнее слово, я отказываюсь иметь с вами дело, вы – трусливый мерзавец, а вы его покрываете, товарищ полковник! – безумно выкрикнул Дима, зная, что будет потом.
По приказу Андрея Сергеевича его затолкали в тот же карцер, откуда несколько минут назад вывели Евгения. Как сказал полковник, до выяснения обстоятельств, хотя даже полному идиоту было понятно, что юноша больше никогда не выйдет на свободу.
Марина остановилась возле двери, приоткрыла створку смотрового окна.
– Дима, ты поступил правильно. Я – не твоя союзница и по-прежнему проклинаю тебя, но этот поступок достоин одобрения. Будь верен себе до конца, – тихо и грустно сказала она.
– Да идите вы к дьяволу… – устало выговорил Дмитрий. Порыв безрассудной отваги лишил его последних сил.
Послышались легкие торопливые шаги, решетка захлопнулась и наступили тишина и темнота…
Глава 5
Идущий на смерть
«Депривация сна нарушает когнитивные и психомоторные функции».
Эта фраза отчего-то крутилась в голове у Дмитрия, когда он, задремав на несколько минут, был снова мучительно разбужен светом фонаря в лицо и командой «Встать!».
С трудом выговорив свой номер, он снова опустился на холодный бетон. Когда часовой распахнул дверь карцера, заключенный открыл глаза, и единственное, что он смог вспомнить, – что нужно подняться и сказать «Триста четырнадцать». В тот момент он не помнил ни своего имени, ни где находится, только цифру, которая врезалась в память клеймом. Встать и назвать номер. Тогда, может быть, удастся избежать ударов и забыться, хотя бы на пару мгновений.
Дима потер глаза руками. Сонное оцепенение спало, в голове прояснилось.
– Депривация сна нарушает когнитивные и психомоторные функции, – вслух повторил юноша мысль.
Он не узнал собственного голоса. За несколько дней заключения он охрип от крика, ему постоянно было больно. Доктор Менгеле ожидал от него покаяния и подходил к делу с изощренной фантазией садиста.
«А полковник так и не вмешался. Значит, больше никто не даст и гроша за мою жалкую жизнь», – тоскливо подумал Дмитрий, глядя на узкую полоску света, пробивавшуюся из прикрытого смотрового окна на двери.
Он вспоминал лабораторию и кабинет, где прошла почти вся его жизнь. Колбы и пробирки, и очень много книг, его книг, которые он собирал годами. Дневники экспериментов, заполненные ровными записями вечного отличника. Геннадий Львович лично следил за тем, чтобы у его юного ученика был каллиграфический почерк, заставлял начисто переписывать листы, не жалея дефицитной бумаги. Тогда у воспитанника великого ученого было все. Сейчас – только четыре стены, тяжелая дверь и нескончаемые пытки, моральные и физические.
Ему не давали спать. Юноша потерял счет времени, не знал, сколько он уже здесь. Первые сутки он высчитал по смене часовых, а потом…
Геннадий отдал его на растерзание сопернику, Владу по кличке Дракула. Мольбы о милосердии только раззадоривали его.
В короткие часы передышки Дима корчился в мучениях на полу карцера, мечтая забыться, и думал, думал, думал… Он узнавал в своем палаче себя самого. Вспоминал в мельчайших деталях, как его умоляли о пощаде узники лаборатории, и как от их криков он злился и стремился сделать им больнее. Вспоминал, как надменно и равнодушно смотрел на них, распластавшихся на полу или забившихся в угол.
– Чтобы проявить сострадание, нужно самому испытать то, что чувствуют другие. Считается, что эмпатия для человека нормальна и заложена в его природе. Что было со мной не так, почему я не ощущал от страданий других ничего, кроме раздражения? Неужели я врожденный садист? Или… Доктор Менгеле сломал во мне этот механизм, а сейчас он восстанавливается? Нужно пережить пытки, чтобы сочувствовать таким же замученным? Потерять все, чтобы понять, что это значит? Тяжко… – Дмитрий говорил вслух сам с собой, растравливая душевные раны.
Последнее, что не смог отобрать у него Геннадий из того, что дал сам, – это блестящее образование и острый ум. Бессонные дни и ночи сделали свое дело, юноша бредил, его мучили галлюцинации и навязчивые идеи, но в моменты прояснения разум работал, как часы, не давая ни забыть, ни простить самого себя.
– Если бы у меня был еще один шанс! Я хочу все исправить, теперь мне стало ясно, что нужно делать, пожалуйста, я прошу еще об одном шансе! – среди бессвязных видений Дима умолял мироздание о помощи, но понимал, что это бессмысленно.
Даже если Доктор Менгеле вдруг решит простить своего ученика, он никогда не сможет жить так, как раньше. Развращенная вседозволенность, которой с юных лет окружил его учитель, ломая неокрепшую психику, выращивая беспринципного садиста, внезапно обрела границы добра и зла. Ох, как не вовремя проснулась совесть! А впрочем, может ли это быть не к месту? Разве осознание и покаяние в грехах бывает некстати?
Безысходность сводила заключенного с ума. Разум тщетно искал спасения и не находил его. Как избежать мучений? Договориться с самим собой, вернуть все обратно и продолжить эксперименты? Никогда. Перед глазами вставали лица жертв, укоризненные, жуткие. Просить о пощаде? Был ли в этом смысл, если не отступать назад? Пожалуй, полковник может проявить милосердие, если пожелает, и отправить осужденного отступника в серый зал. Глупо было бы надеяться на такой счастливый исход, Геннадий никогда не позволит Рябушеву помиловать своего ученика, и даже если случится чудо, ученый найдет способ поквитаться с Дмитрием рано или поздно. В этом бункере у юноши не было защитников, никто и никогда не придет на помощь, и он это заслужил, заслужил в полной мере.
– Цугцванг[2]… – шепотом выговорил Дима, запуская пальцы в спутанные, грязные волосы. – Ситуация, когда единственным выходом остается смерть.
Когда-то ему было странно слышать, что пленники лаборатории в какой-то момент начинали просить его добить их. Умозрительно, конечно, ученый понимал, что им настолько больно и страшно, что они ждут избавления, пусть даже такого. Сейчас он на своей шкуре
