За что? За какую такую вину? За то, что у них в головах нашли последнее укрытие Бальзак и Стендаль, Сэлинджер и Кинг, Салтыков-Щедрин и Платонов.
– Вы с 2018 по 2026 год числились преподавателем зарубежной литературы XX века в институте культуры? – спрашивают двое в черных пальто неимоверно высокого и худого гражданина, который поначалу смотрит на них сверху вниз, но потихоньку оседает, скукоживается, становится почти ровней.
– Да, числился, – отвечает он, недоумевая, как его опознали среди толпы, по дороге от метро в бакалею, где он намеревался приобрести сливочного масла и рассыпчатого печенья к чаю.
– Тогда пройдемте с нами, – предлагают двое и легонечко теснят гражданина к машине.
– Но я уже давно там не работаю! – кричит гражданин. – Я переквалифицировался в кондитера, украшаю торты кремом.
– Это неважно, – говорят двое по очереди. – Вы арестованы. Препровождаетесь в место заключения. И еще вы лишаетесь номера, который будет передан другому гражданину.
– Но как же? Вот же у меня на руке…
– Сотрем.
Гражданин бессознательно прячет руки за спину, но выбора у него нет, и он забирается в фургон.
Там сидят еще пятеро. Четверо преподавателей и один литературный критик. Они даже не приветствуют нового собрата по несчастью. Они просто смотрят перед собой на поцарапанную стенку и молчат.
И он молчит. Отныне молчание – лучший способ общения. По крайней мере, пока не прикажут это молчание нарушить.
А там, куда их везут, кипит работа. Профессионалов чтения ведь очень много – с трудом справишься с таким количеством.
Большинство арестантов не допрашивают, а сразу распределяют в две категории. Некоторых – в основном рядовых библиотекарей – в камеру, кого-то – в основном профессоров и авторов публикаций – к стенке.
А к следователям ведут тех, у кого в ордере на арест стоит знак вопроса. И выяснять у них будут, насколько сильно они проникнуты духом прочитанных произведений и является ли литература в их сознании случайной гостьей или постоянной излюбленной жилицей.
– Ваши любимые произведения? – спрашивают у этих сомнительных пока лиц.
– Детские сказки, – отвечает какое-то лицо из этого списка.
– Расстрелять! – озвучивает свой молниеносный вердикт следователь. – Сказки всегда на стороне народа.
– Ваши любимые авторы?
– Тургенев.
– Расстрелять! Тургенев сокрушался о несвободе крепостного сознания.
Получается у следователей почему-то все больше «расстрелять».
– А вот вы сами очень начитанный человек, – атакует вдруг следователя допрашиваемый. – Не боитесь, что и вас расстреляют?
– Расстрелять! – говорит следователь. – Неправильные вопросы задаете.
А ведь следователь действительно боится. Потому что понимает: покамест их брат ценен своими знаниями и умением наложить на толпы арестованных нужные лекала, но что будет потом, когда все филологи будут уничтожены, а все книги переписаны?
– Расстрелять! – слышится каждому из них.
Это уже им теперь выносят приговор. За то, что отслужили свое и больше не нужны.
Убежать бы куда, пока еще живы. Но некуда: границы закрыты и внутри границ все номера наперечет.
И книги из страны вывозить нельзя. И ввозить тоже нельзя – первая вещь для конфискации.
И в интернете целые порталы перекрыты. Хочешь разобраться в десятках тысяч сортов роз – добро пожаловать в сеть. А жаждешь творчества Ремарка – нет такого, не существует.
Да и с розами иногда какая-то ерунда получается. Введешь, например, в поиске это слово. И тебе вдруг выдаются строчки:
Старинные розыНесу, одинок,В снега и в морозы,И путь мой далек.А дальше вот что:
…………………………….Ну, тебе становится интересно. Ты пытаешься найти продолжение или имя автора. И ничего.
А в это самое время:
– Ваши любимые авторы? – спрашивает следователь.
– Блок.
– Что, например?
– Да все. Вот это, скажем: о смерти, которая обязательно растопчет любовь, надежду и саму жизнь:
Старинные розыНесу, одинок,В снега и в морозы,И путь мой далек.И той же тропою,С мечом на плече,Идет он за мноюВ туманном плаще.Идет он и знает,Что снег уже смят,Что там догораетПоследний закат,Что нет мне исходаВсю ночь напролет,Что больше свободаЗа мной не пойдет.И где, запоздалый,Сыщу я ночлег?Лишь розы на талыйПадают снег.Лишь слезы на алыйПадают снег.Тоскуя смертельно,Помочь не могу.Он розы бесцельноЗатопчет в снегу.– Расстрелять! – говорит следователь.
А вот и Ключник в очереди у длинной стенки.
– Проходите в кабинет, – говорят ему.
Он проходит и садится на жесткий стул.
– Ваши любимые авторы?
– Маяковский.
– Зачитайте.
– Извольте, если вам так хочется:
Улица провалилась, как нос сифилитика.Река – сладострастье, растекшееся в слюни.Отбросив белье до последнего листика,сады похабно развалились в июне.Я вышел на площадь,выжженный кварталнадел на голову, как рыжий парик.Людям страшно – у меня изо рташевелит ногами непрожеванный крик.Но меня не осудят, но меня не облают,как пророку, цветами устелят мне след.Все эти, провалившиеся носами, знают:я – ваш поэт.Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!Меня одного сквозь горящие зданияпроститутки, как святыню, на руках понесути покажут богу в свое оправдание.И бог заплачет над моею книжкой!Не слова – судороги, слипшиеся комом;и побежит по небу с моими стихами под мышкойи будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.– Расстрелять! – говорит следователь.
– Да мне не страшно, молодой человек. Посмотрите на меня: мне много лет и я достаточно пожил. Но знаете, что бы я вам лично посоветовал?
– Что?
– Я видел, вам понравились эти стихи. Так вы постарайтесь раздобыть себе где-нибудь томик этого поэта на черный день. Поверьте мне: если когда-нибудь что-нибудь не очень хорошее случится с вами, вам будет намного легче пережить свою драму вместе с Маяковским.
Следователь ничего не говорит.
Но стихи ему действительно понравились. Он даже под столом отбивал ритм пальцами по коленке.
Глава 4
Бог сидел в низком кресле и смотрел на гостя прямо, приветливо, показывая, что весь внимание, что весь открыт, что весь, мол, к вашим услугам.
Евгений, впрочем, никаких услуг от него не ожидал, а потому не торопился начинать разговор. Его ведь сюда позвали, пусть и разъясняют что к чему.
Молчание, однако, затягивалось.
«Кто кого? – подумал Евгений. – Я или он? Сын или отец?»
Это слово, мысленно примененное к сидящему напротив, больно кольнуло.
«А может, выпалить ему все как есть? Сказать, что довольно игры в прятки, что правда обнаружена и пора выбегать из укрытия и стучать в стенку? Нет, нельзя. Надо затаиться. Главное еще не сделано, и нельзя рисковать».
Бог молчал. Евгений тоже.
«Это опять игра такая, – думал он. – Он ждет, пока я занервничаю и выдам себя. А если занервничаю и выдам, значит, виноват. Так я не буду нервничать, не дождется».
Бог молчал.
«А если это мое нежелание начать разговор, наоборот, подозрительно? Как бы я поступил, будучи прежним? Заговорил бы с ним первым? Улыбнулся? Поспешил выразить радость от встречи?»
Странно, но почему-то все прежнее как-то совершенно выветрилось из памяти.
Да, они уже много раз встречались в этой приемной, обсуждали разные темы. Но это словно бы было вовсе и не с ним. С кем-то, кто умер у него внутри, так же испарился, как раньше это сделал бывший слепой, а потом бывший девственник.
– Двадцать два, – наконец нарушил молчание Бог. – Хорошее число. Для
