Второй «полицай», достав из кармана какой-то крючок, поковырялся в замке и кандалы, посопротивлявшись для вида, расстегнулись. Карета, подпрыгивая, неслась по брусчатке. Стаса мотало из стороны в сторону, и точно так же скакали его мысли. Ни малейших угрызений совести он не испытывал. С чего бы, спрашивается?

Конечно, он не ангел, но с ним утворили, вообще, полный беспредел. Троцкого он, безусловно, решил убить. И пошёл на это вполне осознанно. Но не успел. Глотая, со стволом у виска, водку прямо из горлышка, Лев Давидович вдруг поперхнулся и, побледнев до синевы, стал валиться набок. Ему уже не было дела ни до водки, ни до пистолета. Храпя, как загнанная лошадь, он царапал скрюченными пальцами грудь, словно хотел выскрести засевшую там боль. И вдруг голова его бессильно упала на грудь, а взгляд стал стеклянным. Приложив пальцы к сонной артерии, Стас качнул головой.

— Что? Умер?! — с таким отчаяньем спросил Володя, словно он спасать его ехал, а не наоборот.

Как бы то ни было, сугубо с позиций закона их покушение недоказуемо, а смерть наступила от инфаркта. И на основании чего, его, спрашивается, столько времени держали в камере. Даже не допросили ни разу, что уж говорить про обвинение! Вот, пусть и не обижаются, если с ними сыграли по тем же правилам. Единственное, что его немного смущало, так это то, что задерживать, если что, его будут совершенно посторонние полицейские, которые ко всем этим делам — никаким боком.

«Бог не фраер, хорошего человека мне под пулю не подведёт», — подумал он и успокоился окончательно.

— А фраерок-то духовитый, — указав на него, засмеялся Клим. — В штаны не делает, в жилетку не плачется.

— Так, он же Чалдон, — пожал плечами тот. — Сибиряки, они все заводные. Одно слово, каторжанский край.

Резко повернув, карета остановилась.

— Шугной, доведёшь его до Инки-эстонки, а сам на хазу, — скомандовал Клим.

— Ага, — кивнул тот и, открыв дверцу, повернулся к Стасу: — Пошли!

Они быстро миновали несколько кварталов, время от времени переходя на соседние улицы, обошли скверик с фонтаном, затем свернули в какой-то тупичок, и остановились перед двухэтажным домиком, который так и тянуло назвать «пряничным». Такие обычно в детских книжках рисуют — под черепичной крышей, с высокой трубой, и по стенам вьётся плющ. Белоснежные занавески, цветочные горшки на подоконниках, крошечный садик с кустами ухоженных роз — идиллия.

Вымощенная кирпичом дорожка привела их к невысокому крылечку, и Шугной вежливо стукнул дверным молотком. Через несколько секунд, словно их уже ждали (а, может, и ждали), внутри послышались лёгкие шаги, звякнул засов, и дверь слегка приоткрылась.

— Входи быстро, — произнёс из полутёмной прихожей низкий женский голос с заметным прибалтийским акцентом.

«Ну, да, эстонка же», — вспомнил Стас, проскальзывая в щель.

Дверь за ним захлопнулась, едва не стукнув по спине.

— Проходи.

Миновав прихожую, он вошёл в небольшой зал, с любопытством оглядывая «пряничный домик» изнутри. Вокруг стерильная чистота, кружевные салфеточки и непременные статуэтки пастушек с трубочистами на комоде, диван украшают вышитые подушки. На каминной полке начищенные до блеска подсвечники и часы, а с гобелена на стене, обнимая полнотелую даму, подмигивает бравый гусар. Женщина вошла следом.

Только тут он смог хорошенько её рассмотреть. На него смотрела среднего роста блондинка с приятным, немного скуластым лицом.

— Я Инга, — она не отводила светло-голубых глаз с жёстким прищуром, словно через прицел. — Как тебя прикажешь называть?

— Станислав.

— Это слишком длинно, — поморщилась она. — Можно как-нибудь покороче?

— Можно — Стас.

— Стас? Это нормально, это подойдёт, — она кивнула, по-прежнему глядя в глаза. — Значит, так, Стас, пару дней поживёшь здесь, пока тебе сделают документы. В Россию тебя повезу я. Предупреждаю сразу — спать со мной не надо, я не люблю мужчин. Это понятно?

— Понятно. За что ж ты их так? — не удержался он от подковырки.

— Есть за что, — отрезала она. — Если ты будешь хорошо себя вести, мы не поссоримся. Тогда я не буду стрелять тебе в коленную чашечку.

Она, наконец, улыбнулась, но взгляд оставались холодным и твёрдым, словно пантера скалила зубы, изображая вежливую улыбку. Сделав приглашающий жест, она привела его в образцово-показательную столовую с буфетом, набитым посудой, круглым столом и венскими стульями.

— Садись сюда, попьём кофе и, как это?… поговорим по душам.

«С тобой, пожалуй, поговоришь», — усмехнулся Стас, разумеется, про себя.

Она поняла, и белые ровные зубы блеснули ещё раз.

— Правильно понимаешь. Руки можно помыть там.

И, повернувшись, ушла на кухню. Через несколько минут она поставила на столик поднос, на котором исходил паром серебряный кофейник. Рядом с ним стояли такие же сахарница и сливочник. На тарелочке лежало два эклера, свежих даже на вид. Рот сам собой наполнила слюна.

— Пирожные будешь есть ты, — она взяла кофейник и, наполнив свою чашечку, с явным удовольствием отпила глоток. — Я не ем сладкого.

— Угу, — буркнул Стас, надкусывая эклер. — Сладкого не ешь, мужчин не любишь. И дышишь, наверное, не как все, а жабрами. А может, ты ненастоящая? Немцы много хитроумных механизмов придумали.

— Если тебе что-то не нравится, ты можешь убираться к чёртовой матери, — она говорила спокойным, ровным голосом. — Как у вас говорят? Вот тебе Бог, а вот тебе порог.

— Угу, — он проглотил остатки эклера. — Это, конечно, довод. Убедила. Остаюсь.

— Нормальный довод, — уверенно сказала Инга. — Вы, уголовники, примитивный народ. Не понимаете слова, зато понимаете, когда тыкаешь стволом в морду.

— Я, вообще-то, не уголовник.

— Если ты сидел в тюрьме, ты — уголовник.

— Логично, — подумав, согласился опер. — Спасибо за кофе и за пирожные.

— На здоровье. Если хочешь, можешь курить. Я тоже курю. Папиросы и пепельница вон там.

На курительном столике стояла роскошная фарфоровая пепельница в виде морской раковины, и лежала коробка «Тройки». Он с удивлением посмотрел на эстонку. Та усмехнулась.

— Нет. Я не курю «Тройку», это для гостей.

— Ясно.

Усевшись в кресло, Стас закурил, с наслаждением глотая дым. Внезапно взгляд его упал на газету «Вечернее время» за 4 апреля, лежащую на столике.

По полученнымъ телеграфнымъ свѣдѣніямъ съ ленскихъ пріисковъ, положеніе дѣлъ сегодня остается въ томъ же видѣ, что и въ предыдущія дни. Много рабочихъ желаютъ приступить къ работамъ, но со стороны мѣстныхъ властей замѣчается полное бездѣйствіе. Исправникъ отказывается привести въ исполненіе приговоръ мѣстныхъ властей о выселеніи изъ казармъ рабочихъ, получившихъ расчетъ. Въ виду отсутствія соотвѣтствующихъ помѣщеній для рабочихъ администрація пріисковъ лишена возможности воспользоваться услугами многихъ рабочихъ, согласныхъ поступить къ работѣ на прежнихъ условіяхъ. Прибываютъ много крестьянъ, преимущественно изъ глодающихъ губерній, съ предложеніемъ своихъ услугъ».

Сердце сжалось — забыл он Столыпина предупредить про эту забастовку, чёрт! Ведь собирался, но вылетело из головы. Немудрено, столько забот сразу свалилось.

— Что ты там увидел? — с любопытством спросила Инга. — У тебя