Всё это Стас знал, конечно. Но, как уже говорилось, теоретически. Теперь ему предстояло это познать на практике. Потому, когда к нему подсели двое хмурых мужиков, удивления у него это не вызвало — всё идёт согласно протоколу.
— Чё, фраерок, в стирки[16] перекинемся? — спросил худощавый блондин в чёрной косоворотке.
— Поставить есть что, — ухмыльнулся второй, патлатый, как семинарист. — Вон, костюмчик какой. Барин, небось.
— Не могу, — серьёзно ответил Стас. — Матушка не велела.
Урки переглянулись.
— Матушка, конечно, дело святое, — хмыкнул первый. — Да не весь же век мамкиным умом жить. Если костюмчика жаль, давай на просто так сыграем.
«Ну, надо же, — удивился про себя опер. — Столько лет прошло, а примочки зоновские не стареют».
Знал он, в чём тут фокус. Новички на эту шутку покупаются пачками. Думая, что ничем не рискуют, они и не подозревают, что играть на «просто так» — это играть на собственную задницу. И, поскольку выиграть у камерных «катал» невозможно, исход очевиден для всех, кроме него.
— На просто так, тем более, не играю.
— А чё так? Поди, уже проиграл? — с ехидной ухмылкой подколол блондин.
А вот этого спускать нельзя. Опер встал со шконки и молча врезал «шутнику» в челюсть. Не ожидавший этого блондин рухнул на пол, как подкошенный. Стас резко развернулся ко второму, но самую малость опоздал. В глазах вспыхнул сноп искр, камера крутанулась перед глазами, и он повалился рядом с мычащим блондином. Рефлексы — великое дело. Уже на границе гаснущего сознания Стас успел сгруппироваться. Почувствовав пинок по коленям, закрывающим живот, он распрямился, словно сжатая пружина, и выбросил ноги навстречу. Под пятками что-то мерзко хрустнуло и патлатый с воем завалился набок.
В глазах всё ещё плавал красноватый туман, но Стас держался усилием воли, понимая, что свалиться сейчас в обморок — роскошь не по карману. Свалишься — добьют в два счёта, если не хуже того. Однако, больше желающих не было. На него со всех сторон смотрели — кто безразлично, кто с довольной улыбкой, но ни один из сидельцев не попытался вмешаться.
— Силён махаться, Чалдон, — усмехнулся сидящий за столом урка. — Бурсака срубить, это ж суметь надо. Присаживайся к столу, поговорим.
Стас тяжело плюхнулся на лавку.
— Ты, я смотрю, на расправу скор, обид не спускаешь. Это правильно. Себя здесь сразу ставить надо. Ты думаешь, мы тут сидим?
— А что же ещё? — удивился опер.
— Мы тут жизнь свою живём. А жизнь не тетрадка, листок не вырвешь, и заново не перепишешь. Понял?
— Понял.
— Ты, я смотрю, духовитый. Держись за меня, не пропадёшь. Зовут меня Барон, слыхал?
— Не приходилось.
— Ну, да, откуда тебе? Фраер чистой воды, как слеза, взяли от сохи на время, — ухмыльнулся Барон. — Ничего, обтешешься.
Он наклонился вперёд.
— По киче мулька прошла, что залетел мазёвый лох[17] по мокрухе.
— Почему именно лох? — насторожился Стас, понимающий это слово в контексте «лихих девяностых».
— Ну, ты же не блатной, нашими дорожками не ходил, — пояснил Барон. — Но, как я погляжу, ты вполне на честного фраера канаешь.
— Ну, спасибо тебе на добром слове.
— Не на чем, — осклабился уркан. — Все люди — братья, а есть такие братья, что как сёстры.
«Угу, — хмыкнул про себя Стас. — Вот это уже до боли знакомо. Сейчас в душу потрахается[18] немного, а потом свой интерес прогонять начнёт. Послушаем, конечно. Может, тут и мой интерес есть?»
Незадачливые картёжники, потихоньку приходя в себя, оценили перемену в диспозиции правильно. И «под сурдинку» расползлись по нарам, не привлекая к себе внимания.
А Барон, меж тем, разливался соловьём, толкуя оперу про то, какие суки эти легавые, про то, что верить им ни на грош нельзя. А доверять можно только честным ворам, но, и то, не всем, а с оглядкой.
«Нет, он меня, точно, за полного лоха держит. Видать, просто в „хате“ серьёзных жуликов нет, вот он и дует мне в уши этот сквозняк».
— Сидишь, слушаешь, а сам думаешь — и чего мне этот фармазон фуфло в ухо пихает? — неожиданно прервав повествование, вдруг спросил Барон, цепко глядя на собеседника.
— Ну, сам-то как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Стас. — Я, конечно, по тюрьмам не скитался. Но, ты уж прости, я этих разговоров ещё в детстве наслушался — во!
Он чиркнул себя ребром ладони по горлу.
— Я вижу, что ты ко мне серьёзный разговор имеешь, но с кондачка не лезешь, потому что осторожный.
— Жизнь обучила, — хмыкнул Барон.
— Меня тоже, — веско сказал опер. — Я послушать — всегда пожалуйста. Особенно, если там и мой интерес сбоку прилеплен. А про веру. Богу я верю, а людям, ты уж прости, не очень. А вот там, где есть взаимная выгода, можно разные дела делать.
— Складно лепишь, — прокомментировал урка. — Прям, как доктор по-латыни. Но прав ты тут, ничего не скажу. Лады, Чалдон, живи спокойно. Я пока подумаю, мозгой пораскину — есть мне резон с тобой дело иметь или дешевле подальше от тебя держаться. Всё, базар окончен, разбег по мастям, — пошутил он.
И, поднявшись из-за стола, упал на свою шконку, надвинул на глаза модное клетчатое кепи и засопел. Стас лёг на своё место, уверенный, что не заснёт ни за что. Однако, сам не заметил, как отключился — усталость и нервное напряжение взяли своё.
Дни тянулись за днями. В серой камерной жизни Стас освоился быстро. Остальные жители «хаты» быстро уяснили, что трогать его себе дороже. Тем более, что пахан к новенькому благоволил. Кормили однообразно, но сытно — 300 г черного хлеба на день, по 20 г жиров и повидла, две чашки эрзац-кофе. В обед литр мучной похлебки. Передач и свиданий не было. Как пояснил оперу Шульц, сидевший под следствием за ограбление почты, в Investigatory insulator (как понял Стас — что-то типа СИЗО) подследственным не разрешены контакты с внешним миром.
«Разумно, конечно, — подумал Стас. — Но меня лично это не очень радует».
Впервые в жизни он оказался в роли зека и сам удивился — как быстро он в этой атмосфере освоился. То и дело он ловил себя на том, что отношение к полиции у него поменялось. Не то, чтобы он её возненавидел — слишком много лет он провёл в шкуре опера. Но не было у него уже такого чувства правоты, как раньше. Стас начал видеть в законе те моменты, которые совершенно не вызвались необходимостью. Система, мало того, что была безразлична к людям, которые сидели в её стенах. Она была равнодушна
