— Я, пока ты тут парился, пробил за тебя всё. Вы с главным фараоном затеяли какой-то гешефт с алмазами. Говорят про какие-то новые копи. Так или нет? Только не свисти, сейчас не время.
— Убили главного фараона.
— О, как! — удивился Барон. — Туда ему, суке, и дорога. Сильно жёсткий был, подлюка, братва от него волком выла. Так, а что со стекляшками?
— А я знаю? — пожал плечами опер. — Я же месяц тут сижу, ничего не знаю. Рассказывай дальше. Пока я тут своего интереса не вижу.
— Алёша, ша! — осклабился урка. — Не спеши, как вдова под одеялом, будет тебе белка, будет и свисток. Вы оба такие себе умные, пошли копать алмазы. А вы подумали — куда вы их сбывать будете?
— Куда все прочие сбывают, туда и эти.
— Ага! Ты себе вообразил, что ты умней одесского раввина, только в Одессе-маме за то не в курсе. Туда, где берут один мешок, ты хочешь припереть десять и с какой-то стати полагаешь, что тебе будут рады?
— Да там ещё нет ни хрена, а ты мне уже про десять мешков толкуешь, — с досадой огрызнулся Стас.
— От, ты всегда такой догадливый или только сегодня? Стал бы тебе «Де Бирс» эту подставу мастырить, если бы вы там впустую ковырялись. Я не удивлюсь, если ваши камешки уже на Привозе толкают. Ладно, всё это лирика. Слухай сюда. Если я тебя отсюда вытащу, ты меня в долю возьмёшь?
«Ну, и аппетит у него, — подумал опер. — Ни много, ни мало, сразу в долю».
Видимо, что-то такое отразилось у него на лице, потому что урка дурашливо поднял перед собой ладони, как бы защищаясь.
— Только не надо меня ножиком зарезать!
— Извини, Барон, многовато просишь.
— А я и не прошу, — спокойно сказал тот. — Тебе жить осталось один понедельник, а ты за мошну цепляешься. Лучше быть богатым и здоровым, чем с маслиной в голове картошку снизу охранять. Тебя отсюда живым не выпустят, ты не понял ещё? Как сказал Карл Генрихович Маркс, нет такого преступления, на которое не рискнул бы капитал за триста процентов прибыли. И эти ребята титьки мять не станут. К тому же, я прошу жалких пять процентов. Причём, заметь, я тебе организую такую реализацию, что ты у меня на плече рыдать будешь.
— Не дождёшься, — хмыкнул Стас.
— Ну, не хочешь, не рыдай, — покладисто согласился Барон. — Короче, думай, голова, а то шапку продам.
Опер не опер, если не умеет думать быстро. О какой реализации говорил урка, дураку понятно — чёрный рынок. Но это значит, что они не будут ну, почти не будут зависеть от всех этих чёртовых корпораций. Потому что на данном этапе им важны только средства. Пока все эти пламенные борцы не начали в России кровавую свистопляску.
— Ладно, Барон. Согласен на пять процентов.
— Смотри, Чалдон. Если надумал меня «прокатить», лучше сразу одумайся.
— Не пугай, а то сейчас обделаюсь. Что нужно делать?
— Тебе — ничего, — широко улыбнулся Барон. — Всё уже сделано.
Дни тянулись за днями, однообразные и нудные. Раза два за всё время Барона вызывали на допрос. Последний раз, 2 апреля, он вернулся страшно довольный, видно было, что его прямо-таки распирает. На вопросительный взгляд Стаса урка поманил его за стол. Когда они привычно уселись друг напротив друга, Барон тихо сказал:
— Меня ещё немцы по скачку тягают. Я сейчас им впарил, что тот «почтовик» мы с тобой в двух выставили.
— Ты что, с дуба рухнул?!
Первым побуждением Стаса было дать сокамернику в морду. Своих проблем ему мало, чтобы ещё на ограбление почтовой кареты подписываться! Увидев перед собой лютые глаза, Барон инстинктивно подался назад.
— Эй! Ты чего, с башкой не дружишь? Думай, на кого рыпаешься!
— Я пока ещё не рыпаюсь, — спокойно сказал Стас.
Ему стало неудобно за свою вспышку. Совсем нервы ни к чёрту стали. Ясно же, что, если старый уголовник с таким победным видом сообщает о том, что «пристегнул» его к чужому делу, значит, затеял какую-то комбинацию. Ещё через секунду до него дошло — какую именно.
— Добиваешься, чтобы нас вместе на этап дёрнули?
— Соображаешь, — осклабился Барон, и с оттенком восхищения добавил: — А ты, оказывается, чумовой! Я уж, грешным делом, за свой штакетник шуганулся[21]. С тебя бы, конечно, как с понимающего, спросили, но фиксы-то жалко. Мне их большой мастер на Варшавской киче лепил.
— Очумеешь тут, — проворчал опер. — У меня и без твоих замуток излом да выступ.
— Ладно, не бзди, Чалдон, всё образуется, — к уркагану вернулась прежняя самоуверенность, он смотрел на сокамерника, скаля свои драгоценные фиксы.
— Тем и живу, — хмыкнул Стас.
Барон рассчитал всё точно. Буквально через день его вызвали на этап. Собирая свой «сидор», он подмигнул Стасу:
— Будь здоров, Чалдон, не кисни. И на этом свете, даст Бог, свидимся.
А ещё через три дня, в начале Пасхальной недели, пришли за ним.
Православная Пасха, которая была накануне, 7-го числа, прошла серо и буднично, потому что, какой это праздник в камере? Правда, четверым русским, в том числе и Стасу, на обед принесли по куску застывшей сладкой каши. Как выяснилось, это был праздничный пудинг.
«Если эта мутотень для европейцев — праздничное блюдо, видать, ничего слаще морковки не видели», — ехидно подумал он, орудуя ложкой.
Тем не менее, праздничный обед был уничтожен без остатка, ибо организм настойчиво требовал калорий. Наутро, он только успел собрать ложкой невкусную кашу, как щёлкнул ключ в замке, и брякнул отодвигаемый засов.
— Херр Демидофф, приготовьтесь к этапированию. Время на сборы — семь минут.
Голому одеться — только подпоясаться. Ему, попавшему сюда, можно сказать, с улицы, собирать было нечего. Снова переходы по длинным коридорам, лязганье запираемых и отпираемых решёток. Перед самой последней дверью полицейский унтер, принимающий его, заставил его ещё раз раздеться. Он лично осмотрел каждый предмет одежды, даже кальсоны заставил приспустить, извращенец. Потом на Стаса надели кандалы и он вышел в сумрачный тюремный дворик, где его ждал «чёрный ворон» — тюремная карета с зарешёченными окнами.
— Вперёд! — лающим голосом отдал команду унтер.
Перед тем, как запустить его внутрь, он поставил опера лицом к борту кареты.
— Сидеть смирно! Не разговаривать! — на ломаном русском «объяснил» он правила перевозки. — Порядок понятно?
— Понятно, — хмуро отозвался Стас.
Все заняли свои места и карета, качнувшись, тронулась в путь. Лязгнули одни ворота, вторые, и карета, судя по звукам, выехала на мощёную улицу. Унтер с ещё одним полицаем с надменными мордами сидели у двери.
«Прямо, воплощённый немецкий полицай», — с неприязнью глядя на унтера, подумал он.
В это время в зарешёченном окошечке возникло лицо кучера.
— Клим, настоящие фараоны хляют! — на чисто русском языке громко прошептал он.
— Ну, и
