Уже почти месяц, как он был оторван от мира. Единственной отдушиной, как ни странно, было общение с Бароном. Урка оказался личностью интересной и далеко не ординарной. Он много повидал в жизни, многое знал, перечитал кучу книг. А, поскольку ум от природы имел острый, всё прочитанное, не страдая излишним преклонением к авторитетам, сверял со своими жизненными установками, отбрасывая то, с чем был не согласен, и приводя в соответствие со своим пониманием мира то, что понравилось. В итоге в голове у него получалась такая каша из Конфуция, Ницше, Бердяева и воровского закона, что Стас порой только диву давался.

— Ты пойми, — втолковывал ему Барон. — Ведь не просто так принято — заходит лох в хату, его сразу шнырить[19] начинают. И опустят, если, в натуре, лох. Это всё имеет глубокий смысл, неведомый для непосвящённого.

— Загнул, — покрутил головой опер. — Да одурели от долгого сидения, вот и куражатся над кем ни попадя.

— Э-э, не скажи. Ницше как сказал? Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее. Вот ему народ и даёт случай показать — тварь он дрожащая или право имеет?

— Ну, вот, и Достоевского приплёл, — хохотал Стас. — Ты ещё Конфуция под воровской закон подведи.

— Конфуция? Да, за милый мой! Его как-то спросили: Правда ли, что за зло надо платить добром? И он спросил в ответ: А чем же тогда платить за добро? За зло нужно платить по справедливости. Вот мы, воры, так и живём — око за око, зуб за зуб. А ты говоришь!

— Силён! Ничем тебя не проймёшь!

— А то! — хитро подмигнул Барон.

Загремели «кормушки», предваряя привычную процедуру обеда. По случаю воскресенья в мисках желтел отварной картофель. Барон, как обычно, пошептался с раздатчиком, взял свою порцию и уселся за стол рядом со Стасом.

— Теперь слушай сюда, Чалдон, — тихо сказал он. — Инспектор твой в больнице лежит — маслинку[20] словил где-то, а делом твоим теперь Шульц занимается. Насквозь поганый легаш, это я тебе говорю. Значит, не сегодня-завтра тебя дёрнут. Запомни — ничему не верь. Иначе пропадёшь ни за понюх. Но и не дерзи зря, ты мне живой нужен. Вернёшься, тогда и поговорим.

— Понял, — негромко ответил Стас.

«Маслинку, значит? Вот это хреново. Такие вещи могут означать только одно — взялись за него всерьёз и не с просто так. Вот и думай, служба его тут замешана, алмазы или что-то третье? Кстати, вполне может быть, что причина не одна».

Словно отвечая на его мысли, в замке повернулся ключ, и на пороге возник надзиратель Хайош.

— Херр Демидофф, прошу вас выйти.

Стас поднялся и вышел из камеры, по дороге обменявшись с Бароном понимающими взглядами. В комнате для допросов его встретил ослепительной улыбкой высокий мужчина лет тридцати пяти.

— Здравствуйте, господин Демидов.

По-русски он говорил с лёгким акцентом. И до тошноты правильно выговаривал каждое слово.

— Здравствуйте, — отозвался Стас. — Чем порадуете?

— Ничем порадовать вас не могу. Присаживайтесь, поговорим, может быть, вы сами себя сможете порадовать.

— Вот как? — удивился он, присаживаясь на привинченный к полу табурет. — Я начинаю чувствовать себя всемогущим.

Честно говоря, он не удивился бы, если бы увидел какого-нибудь сорокалетнего гнуса, у которого на жёлтом лице прописаны язва желудка и ранняя импотенция. Но, когда такую характеристику, какой наградил его Барон, положить на красавца с гусарской внешностью, становится неуютно. Ещё и глаза, такие добрые и сочувствующие, что хочется влепить между ними пулю. Не должно быть таких глаз у полицейского инспектора. Если, тем не менее, они есть, значит, мы имеем дело с редкой гадиной.

Шульц молчал, не прерывая размышления «господина Демидова». Видно было, что он, пользуясь затянувшейся паузой, в свою очередь, изучает того, кто перед ним.

— Почему вы молчите? — вдруг спросил он. — Почему не жалуетесь на несправедливое задержание?

— А что толку? — хмыкнул Стас. — Можно подумать, что меня выпустят, как только я пожалуюсь.

— Всякое случается, — пожал плечами инспектор. — Я буду вас спрашивать, вы будете отвечать. Я буду точно записывать ваши ответы, а вы потом, в конце допроса, их должны подписать. Вам понятно?

— Понятно.

— Ваша фамилия?

— Демидов.

— А, может быть, Сизов? — инспектор смотрел на него с улыбкой.

— Я уже сказал вам — моя фамилия Демидов.

Стас не выдал себя ни одним движением. Честно говоря, он чего-то в этом роде ожидал. Предал кто-то из своих, теперь он знал точно.

«Сука! Найду, блин, и порву, как Тузик грелку!»

— Итак, вы не хотите быть со мной откровенны? — Шульц говорил с сожалением, почти с сочувствием.

— С какой стати? — усмехнулся Стас. — Я не на исповеди, а вы не поп. Делайте своё дело.

— Да, — согласился тот. — Я, конечно, буду делать своё дело. Но, поскольку я немец, я буду делать его аккуратно и по-порядку. Вот, возьмите и почитайте.

Он достал из кармана и протянул сложенную в несколько раз газету. Это были «СЪ-Петербургскія Вѣдомости» трёхдневной давности.

«…1 апреля 1912 года… выстреломъ в голову с пяти мѣтровъ… убит министръ внутренних дѣл Российской Империи статс-секретарь Столыпинъ Пѣтр Аркадьевич… убийца с крылся…»

— Я вам искренне соболезную, Станислав. Но факты, как выражаются англичане — это упрямая вещь. Вас никто не вытащит отсюда — это факт. И вы покойник, это тоже факт.

— Вот так сразу — покойник? Зачем же вы тут с покойником время теряете?

— Правильный вопрос, — улыбнулся Шульц. — Вы ещё не совсем покойник. У вас есть шанс.

— Вот с этого места поподробнее, если можно.

Шульц объяснил подробнее. Всё оказалось до ужаса примитивным. Ему нужно, выражаясь языком заведения, в стенах которого они находятся, ссучиться и начать стучать. Тогда он будет жить. Если нет — он труп. Если за убийство казнить не получится, удавят в камере, всего-то и делов.

— И кого же мне в молитвах своих благодарить? «Де Бирс»? Или другая корпорация?

— Это не имеет никакого значения, — улыбка пропала с лица Шульца, словно её стёрли мокрой тряпкой. — Вы просто помните то, что есть дело, которое достанут из стола, если вы будете вести себя неправильно.

«А вот те хрен! — злорадно подумал опер. — С моими-то полномочиями, пожалуй, можно с вами пободаться. А обещать — не значит жениться»._