Зачем она столько занимается спортом, Эмер не понимала. Вряд ли чтобы привлечь мужчину и вряд ли из-за какого-то более общего тщеславия. Эти занятия она смутно связывала со здоровьем – не хотелось давать своим старушечьим костям терять кальций, – а также с призрачной верой в медитативную силу йоги и бодрый настрой велотренировок. Такая вот мешанина упражнений ей нравилась и позволяла не ощущать себя – и не казаться извне – слишком одержимой каким-то одним физическим занятием. Она перепархивала, как колибри, от одного поветрия в здоровом образе жизни к другому – от веганства к палеодиете, от полностью обезжиренной еды к избытку жира, от райских статинов к статинам адским. Научная основа под всеми этими поветриями казалась недостоверной, временной, с ней, возможно, мухлевала Большая Фарма, и основа эта колебалась, как маятник. Поэтому Эмер застревала дольше на том, что казалось вкуснее. Сейчас она сидела на мегадозах витамина В12, который предположительно защищает стареющий мозг (в это Эмер бросилась, напугавшись, что внутри нее носятся туда-сюда и беспрестанно размножаются отцовы гены), и на проверенном кофе – жирнейшем ритуальном напитке то ли из Калифорнии, то ли с Гавайев, с добавлением в утренний отвар сливочного и кокосового жира и сливок. На вкус получалось похоже на жидкий тост с маслом. Однажды она дала отцу попробовать, и он буквально сплюнул себе на грудь, будто Эмер собралась отравить его, скривился и выдвинул как последний довод в культурной войне такие слова:
– Ради всего святого, Билл! Путь кофе будет кофе.
После того как Корвус улетел, Эмер быстро восстановила свои необременительные навязчивые привычки и “здоровые пристрастия”, которые присоединяла к более широкому подцарству “навязчивые занятия, которые никому не вредят” – к уборке, воскресному кроссворду и заботе о том, чтобы в вибраторе и карманном фонарике всегда имелись батарейки. В кладовке у Эмер непременно стояло наготове по крайней мере двадцать АА и D, подобно крошечной резервной армии, а Эмер их толком и не расходовала.
Впрочем, в последнюю неделю – с той поездки в подземке с Коном – Эмер, кажется, взялась за свои занятия с пылом больше обычного. По-прежнему не звонила Кону. Не потому что держала марку, а просто не знала, что ему сказать, как это все вписать в свою жизнь и сопрячь с собственным характером, не понимала, как тут продолжить.
Это напомнило Эмер о существе, которое она видела в одном своем старом блокноте, называлось оно ганкана – ирландский фольклорный персонаж, поцелуй которого вызывает зависимость, а точнее, зависимость вызывает яд, который этот персонаж выделяет кожей. Можно сказать, он тебя мажет слизью. Опийной смолой. Когда ганкана уходит, его влюбленные жертвы маются ломками и чахнут по обществу ганканы. Некоторые даже дерутся до смерти за его любовь, которой, конечно же, не могут по-настоящему владеть. Эмер задумалась, не чувствует ли Кон чего-то подобного в ее поцелуе, ее ядах, вызывающих зависимость.
В эту субботу она собиралась пропустить йогу: Сидни назначил те самые меа-кульпа-встречи с родителями. Происшествие быстро переросло в школе в небольшую шумиху, и Сид хотел разобраться с ним и скрыть как можно скорее, прежде чем оно, как снежный ком, превратится в легенду.
Эмер, вообще-то, рисковала потерять работу. Подобное поведение было для нее “несвойственно”. Ой ли? Ее работа зависела от такого вот толкования событий. Она приготовилась сидеть покаянно и глотать это горькое снадобье так же, как пришлось по ее воле девчонкам. Первая пара родителей “все поняла” и решила, что Эмер реагирует правильно, а потому встречи не потребовала. На самом деле то была не пара, а одна мама, чей муж-пожарный погиб в катастрофе 9/11. Она вышла замуж повторно и нарожала еще детей, и ее дочка Майя О’Коннор оказалась как раз той вещей сестрицей, у которой физический отклик на месиво был самым сильным. Следовательно, встреч на вечер осталось две – с родителями Эшии Водерз и Шошэнны Шварц-Силбермен, подряд.
Иногда, ища взглядом “Ход мысли”, она говорила себе: “Этот будет зна́ком. Напрямую от богов подземки, мне лично и больше никому, прямо сейчас”. Сегодня ей было немного нервно – и немного хотелось поддержки, однако вот это ее обнадежило:
Годам Разлук не разорвать,Чтоб не стянулось вмиг…И чар никак не разогнать,Пусть Ведьмы рядом нет…Тысячелетняя золаПод тою же рукой,Что угли знала, как Огонь,Поймет, стряхнув покой…Эмили ДикинсонДикинсон для Эмер была как та Ведьма – жутковатая и сбивающая с толку. Дикинсон сумела угнездиться в сумеречном мире между смыслом и бессмыслицей, исполненном ужаса и суровой правды, но вместе с тем сберечь суть будничного, дух жизни, лишенной событий, жизни сознательного уклониста, скрывавшегося у всех на виду в Массачусетсе, под носом у сливок общества, не готовых ее читать. Не лезьте в ящики ее стола, если кишка у вас тонковата. Дикинсон удавался простой естественный ужас, скорость и красота настоящей молнии. При жизни собственного голоса у нее как у женщины не было, а потому она запрятала свои беззвучные крики – восемьсот с лишним таких криков – в ящик стола и стала ждать, когда их услышит вечность. И вечность услышала. Услышала и Эмер.
Старая дева из Амхёрста была и предупреждением, и образцом для подражания; она тоже некоторое время верила в Бога. Дикинсон однажды сказала: “Никогда не пребывала я в таком безупречном покое и счастье, чем в то краткое время, когда мне казалось, что я обрела Спасителя”[160]. Краткое время. В конце концов ее чувство вечного сделалось слишком большим, чтобы ограничивать его Богом с единственным именем.
Краткое время. Не то же ли самое происходит с Эмер? Вероятно, это и есть все время, какое достается нам с Богом. Почему мы хотим – как хотим невозможного от романтического возлюбленного, – чтобы оно длилось вечно? Но как раз память о том единстве со святым и не гаснет с самого детства и создает образец для всех дальнейших влюбленностей. Приди к Иисусу. И опять возник Кон и его поцелуй. Эмер увернулась от мыслей о нем, списала их на отвлекающий перестук колес.
Дикинсон, значит, была по-настоящему подпольной женщиной, подлинной Королевой Подземки, и Эмер тянулась к
