Иммигрантская песня

Эмер проснулась до рассвета и увидела, что Кон смотрит на нее, подперев голову рукой.

– Это вообще-то жутковато, – сказала она.

– Да?

– Тебе разве не надо никуда ехать?

– Не особо. А тебе?

– Мне надо, у меня занятия в школе через пару часов.

– Ровно столько мне и надо.

– Ха-ха.

Он потянулся погладить ее по волосам и нащупал бугорок шрама за ухом. Эмер застенчиво отстранилась. Ее там никто никогда еще не трогал.

– Как твое писательство продвигается? – спросила она.

Кон замер.

– Писательство?

– Ага.

– С чего ты взяла, что я писатель?

Очень хороший вопрос. С чего она взяла, что он писатель? Из снов, из воспоминаний о том, что, вероятно, могло, а вероятно, и не могло произойти. Ничто из этого не тянет на показания в суде – и даже на непринужденный разговор.

– Твоя история про подземку и Ямайку была писацкой.

– Писацкой?

– Не очень-то по-писацки, с моей стороны, такое слово употреблять, да?

Кон улыбнулся, но Эмер явно его растревожила.

– Я актер, – сказал он. Эмер прыснула со смеху. Но он не шутил.

– Ты не шутишь.

– Нет.

– Ну… поразительно.

– Да?

– Конечно. В смысле, может, поэтому, наверное, ты смотришься знакомым – или кажешься знакомым.

– Я не знаменит. Когда говорю “актер”, я на самом деле имею в виду “безработный”.

– Брось хвастаться, может, я тебя где-то видела.

– Я снялся в нескольких рекламах, мелькал несколько недель во всяком мыле, еще в “Законе и порядке” был, в “Хорошей жене”[150] появлялся – брат сестры кузена.

– Этот сериал я смотрела!

– Правда?

– Попадался раз-другой. Кажется, они одно время у нас в доме снимали.

– Ты не помнишь знаменитого брата сестры кузена Джулианны Маргулис?[151]

– Извини. Может быть.

Он рассмеялся и отвел взгляд – огорченно, подумала она.

– Наплевать, – сказала Эмер. – Кроме того, мне всегда хотелось, чтобы мною воспользовался какой-нибудь жиголо.

– Я польщен?

– Буду звать тебя Серджо. Жиголо Серджо. – Она по-прежнему держалась легче воздуха, но почувствовала, что Кон опускается в мир более всамделишный, как бы она ни старалась, – словно самолет сквозь облака, заходящий на посадку. Актер?

– Но забавно, что ты заговорила о писательстве, – заметил он. – Потому что именно это я бы сказал о том, кем хотел быть в детстве. Этим я хотел заниматься, когда вырасту. Так я, вообще-то, и стал актером – решил посмотреть на писательство под другим углом, надо полагать. Но дальше… – Он, казалось, того и гляди что-то добавит – но нет. Будто выдыхал некую очень выразительную и красноречивую тишину, будто смотрел вглубь себя и не был убежден, что увиденное ему нравится.

– Что такое? – спросила Эмер. Пусть ненадолго и отвлеклась от своего любовника, она с изумлением обнаружила, до чего молниеносно уловила это простое скольжение мужчины в ненависть к себе и созвучный женский порыв вытащить мужчину из этого созерцания пупа, самоотрицающей мужской тьмы.

Кон не спешил поддаваться – как любой мужчина, привычный быть в центре внимания. Заговорил на излете долгого выдоха.

– Так или иначе. Видимо, обленился.

Вот это “так или иначе” – вранье, Эмер это знала. “Так или иначе” покрывало все, о чем, как ему казалось, он пока не готов был ей рассказывать, но придется, если они как-то продолжат знаться. “Так или иначе” – задернутый занавес.

– Я обленился или родился ленивым, и у меня кишка оказалась тонка сидеть одному в комнате и печатать. Наверное, хотелось больше веселья, и вот пожалуйста, я теперь непишущий неактер – никто.

– Тебе и впрямь пора перестать хвастаться. Некрасиво это, – сказала Эмер.

Он улыбнулся, но продолжил грустить.

– Мне уже за сорок, а я только начинаю. Еще я много озвучкой занимаюсь.

– У тебя приятный голос.

– Ты так думаешь?

Эмер встала и подставила рот под кран в ванной. Этот мужчина слишком умен для актера. Экая жалость. Мужчиной быть трудно – при всех требованиях к мирскому успеху и прочему изгнанию драконов. Плевать. Но нет, не плевать все же. Опыта с мужчинами у нее была не тонна, однако Эмер достаточно отчетливо понимала, что мужчина в определенном возрасте, еще не убивший дракона, – опасная, скорбная штука. Эмер казалось, что никак не утолить ей жажды. Она хлебала холодную воду крупными глотками, будто пыталась смыть что-то, утопить или же напоить некую глубокую, заброшенную, иссохшую нужду.

Она словно раскололась надвое, будто Кон – часть ее самой, может, мужская часть ее ума, а может, зародыш мужского – та часть, которой казалось, что она способна играть быстро и привольно с властью и присвоением; эта часть чувствовала, что способна на все, мощна достаточно, чтобы отправиться в мир и там переиначивать, лепить другие формы, как ребенок лепит из пластилина. Она вспомнила одну старую цитату из Эмерсона о не-писательстве, о неуважении к своему “гению” или чему-то в этом роде, а затем о том, как прочтешь свою историю у кого-то другого и от этого осознания почувствуешь колкий стыд и тоску[152]. То, что полагалось сделать тебе, совершил кто-то другой. Эмер хотелось, чтобы Кон ушел. Потому что она тоже хотела стать писательницей, когда была ребенком. Его не-писательство подогрело в ней желание писать. Она хотела, чтобы он ушел и она смогла начать.

Но хотела она и чтобы он остался. Хотела сказать ему, что в точности понимает, о чем он толкует, и что она проживает именно это же. Но затем спохватилась: на самом-то деле она ничего не знает об этом мужчине.

Бросила пить холодную воду и вернулась в постель.

– От секса пить хочешь, а? – спросил он.

– Да, – соврала она и подумала: “Первое вранье этому мужчине”.

Вспомнила газетную статью о том, как маленькая ложь открывает путь большей лжи, что такое вот привыкание – или канавка, по видению Эмер, – закладывается в амигдале, в том самом злосчастном так называемом рептильном мозге, что, когда произносится маленькая ложь, она буквально прокладывает дорожку многим другим вракам, крупнее, от грунтовок до асфальтовых шоссе и далее, до скоростных магистралей, такой вот скользкий склон криводушия.

– Мне скоро пора на работу, – сказала она, что вообще-то враньем не было, но могло бы.