– Да, у меня в классе такая есть.

– Вы преподаете медицину?

– В первом классе. Очень похоже, впрочем. Много общих точек. Особенно в смысле прямой кишки. – Эмер пожалела, что они едут не каким-нибудь европейским поездом, когда в любую минуту мог бы появиться сдержанный профессионал с предложением коктейлей. – Вероятно, можно было бы решить, – продолжила она, – что все линии подземки подобны артериям, какие качают кровь под кожей, а мы, пассажиры, – как раз эта кровь, а сердце, наверное, – сознание, намерение, словно какой-нибудь бог, что направляет всех нас, странников, друг к другу или прочь друг от друга.

– Мне тут нравится, потому что дешево. – Кон насмешил Эмер, но вместе с тем дал понять, что ее фантазию усек. – А еще это похоже на линии на ладони, по которым можно читать судьбу. Докуда этот поезд идет? – спросил он, ведя пальцем по воображаемому маршруту на ее ладони.

– До Ямайки.

– Ха! До Ямайки.

– Что смешного?

– Когда я был маленький…

– Вы росли на Манхэттене.

– Откуда вы знаете?

– Понятия не имею.

– Так и было, я рос на Манхэттене и обожал динозавров. Улавливаете, к чему я?

– Нисколько.

– Если ты городской мальчишка и любишь динозавров, куда подашься?

– На Бродвей?

– Нет. Смешно, но нет.

– В Музей естественной истории?

– Конечно, да. А поскольку мама у меня ирландка – прямо из Ирландии…

– У меня отец ирландец.

– Это чья сейчас байка?

– Не знаю.

– Так вот, мама моя, лет пять как убравшаяся из деревеньки под Дублином, живет на углу Одиннадцатой и Авеню А. Для нее подземка всякий раз целое приключение, как для средневекового рыцаря поход – или как подвиги Геракла. Когда мы не укатывались аж до “Стадиона янки”[142], можно было считать это победой.

– Забавно.

– Зато правда. Так вот, однажды в самый разгар зимы обращаемся мы к услугам того, что когда-то называлось БМТ[143], мне тогда было лет десять, и, само собой, совершаем парочку ошибочных пересадок – на Ди, Кью, Ар[144] или какую-то подобную херню.

– Можно вас перебить? – спросила она.

– Опять?

– Ха-ха.

– Само собой.

– В конце этой байки я собираюсь вас поцеловать.

Ничего подобного Эмер в своей жизни не произносила – и даже не помышляла о таком. Дело не в чрезмерной прямоте или наглости – это просто чертовски обаятельно. Вот что ее удивило. И она осознала, что этот мужчина пробудил в ней вот это – ее собственное обаяние. Да, ему хватало своего шарма, какой он применил, выкладывая эту несомненно трогательную и остроумную байку из нью-йоркского детства, но жутко до чертиков ей стало как раз от собственного очарования. Наведение жути на расстоянии – уж не какая-нибудь ли это свежая эйнштейновская штука? Очарование – не понятие ли это в современной физике? Или какая-нибудь новая частица[145]. Уж для Эмер новая точно. Чары – кварки – спины? Уютненькая миленькая номенклатурка новомодной физики. Может, мы в точности как атомы, задумалась она, – обречены в силу собственной неведомой внутренней химии откликаться на спин, заряд и обаяние определенных других частиц? Кон улыбался – охренеть какой очаровательный.

– Вы собираетесь меня поцеловать?

– Да.

– Не сейчас, а в конце истории?

– Именно. Тяните сколько пожелаете ждать. Разглагольствуйте, сколько вам понадобится.

– И вот так история закончится?

– Я не знаю, как она закончится, но все случится в самом ее конце.

– А история всё. Я всю ее рассказал. Она закончилась.

– Вот и нет. Ну же…

Он воззрился на нее, она уставилась на него ответно. Часть очарования очарования – деланое сопротивление очарованию.

– Ладно, так или иначе, едем мы не тем поездом, и за Пятьдесят девятой улицей кажется, что поезд все катится и катится и никогда-то не остановится; мы едем по тоннелям, по мостам, клянусь, проезжаем Средиземье, а затем кажется, будто через десять, пятнадцать, двадцать минут мы уже, как тюремные заключенные, смотрим из окон, беспомощно, я вижу, как у мамы над верхней губой пот проступает, и наконец, когда уже вроде как целые часы миновали, мы останавливаемся на уличной надземной станции, двери открываются, и мы видим знак, на нем написано, вы только подумайте: ЯМАЙКА.

Эмер рассмеялась.

– Ямайка, Квинс. Это конец?

Она подалась к нему. Вагон опустел, словно всех из него убрал волшебник.

– Не-а. Я сам ничего про Ямайку, Квинс, не знаю. Моя ирландская мама, вероятно, тоже, и, вижу, она того и гляди отключится, и я такой говорю ей с густым островным акцентом: “Ох батюшки, Ямайка, мы не на тот поезд сели, ма!” И мама прям по швам от смеха. Так хохочет, будто это дополнительных денег стоит, и говорит: “В следующий раз, когда поедем в Музей естественной истории, возьмем с собой купальники”.

Оба продолжали смотреть друг на дружку.

Кон добавил:

– Моя байка про подземку. Конец.

Эмер потянулась вперед и поцеловала его. Первые поцелуи всегда ужасно неловкие, словно губы и язык незнакомца говорят на чужом для тебя наречии и надо условиться о неких общих понятиях – грамматике языка и губ. Но не в этом случае. Получалось так, будто они уже целовались прежде, много-много раз, говорили на одном и том же наречии, и рты их не забыли.

Кон остановился на миг, отодвинулся и произнес:

– Я не хочу, чтобы ты проехала свою станцию.

– Мне насрать. И на всякий случай: я такими словами не выражаюсь. Я никогда не говорю “Мне насрать”. И никогда не целуюсь со знакомыми чужаками в поездах.

Кон рассмеялся.

– Мне насрать, – сказал он и добавил: – Сколько у нас времени? Когда тебе надо сойти?

– На Ямайке, – ответила она, очаровательная донельзя. – Поехали прямо так до самой Ямайки.