Он смотрел на нее. Кон смотрел на нее. Тот, кого она звала Коном, уставился на нее – так, будто знаком с ней. Улыбнулся. Она почувствовала, что улыбается ответно, ощутила, как застучало в висках сердце. Она взбудоражилась, завелась, и ей стало стыдно за что-то смутное, не за то, что она сидит рядом с отцом, а с ней тем временем флиртует незнакомец. Ну или так ей казалось. Или на это она надеялась? Загривком она ощутила жар. Это не любовь с первого взгляда. В такое Эмер не верила. И все же нечто молниеносное. Не первый взгляд, нет, – при всех предчувствиях, грёзах и прочих видениях, – но определенно что-то с чего-то первого.
Заметив, что старик рядом с ней спит, и не желая вещать поверх грохота вагона, знакомый чужак беззвучно произносил слова одними губами, Эмер отвечала так же; они были словно пара детей, пытающаяся тайно общаться по телефону при родителях, или как новоиспеченные родители, орущие шепотом, чтобы не разбудить младенца. Вылепливая слова, смыслы и отклики, они преувеличенно гримасничали, и потому казалось, что их голоса друг у дружки в мыслях звучат сплошь заглавными буквами.
– Я ВАС УЖЕ ВИДЕЛ! – сказал губами он.
– ДА!
– НАДЕЯЛСЯ УВИДЕТЬ ВАС СНОВА!
– ЧТО?
Мужчина изобразил пантомиму “надеялся” (выглядело так, будто он молится) и “увидеть”, затем показал на нее – “вас” – и нарисовал в воздухе радугу правым указательным пальцем – “снова”.
– НАДЕЯЛСЯ УВИДЕТЬ ВАС СНОВА!
– ОЙ, ДА ЛАДНО ВАМ!
– ЧТО?!
– НАДЕЯЛИСЬ? ДА! СНОВА! Я ТОЖЕ!
Эмер обнаружила, что переключилась в режим большей общительности – благодаря изображаемой в пантомиме громкости этой беседы и некоторому оттенку игры в шарады. Ощутила особую необычную легкость. Эмер это понравилось – такая разновидность себя самой была ей по душе.
– Я КОН! МЕНЯ ЗОВУТ КОН!
– Я ЗНАЮ!
– ВЫ ЗНАЕТЕ?!
– В СМЫСЛЕ, РАДА ПОЗНАКОМИТЬСЯ, КОН! Я ЭМЕР!
– ЧТО?
– МЕНЯ ИМЕНУЮТ ЭМЕР!
Осознала, что такой формулировкой она вроде как расистски пародирует диалект коренных американцев, как в старых вестернах. Я та, которую именуют Эмер.
– ЭМЕР!
– ЭМУ?
– ЧТО?
– КАК СТРАУС, ТОЛЬКО МЕНЬШЕ!
– ЧТО?!
– НЕЛЕТАЮЩАЯ ПТИЦА! КАЖЕТСЯ, МОЖЕТ, НЕ УВЕРЕН!
– ЧТО?!
– ЕМУ?!
– ЭМУ?! НЕТ! ЭМЕР! ЭР! ЭР! ЭР!
Пока Эмер прорыкивала эти “ЭР” и, чтобы донести смысл этих звуков, сжимала кулаки, словно рассерженный Халк, Кон бросил эту игру, встал и двинулся к ней. Протянул руку. Эмер пожала ее. Ладонь была большой и теплой. Ее ладошка исчезла в ней.
– Кон, – сказал он. Удержал ее руку, чуть-чуть усилив нажим.
– Я та, которую именуют Эмер, – сказала она. Ее рука тоже усилила нажим. Он рассмеялся. Дошло.
– Эмер, – повторил он. – Как “мер”, как море, мер-мейд[127]. Эмермейд.
– Точно, – подтвердила она. – Да.
– Куда как лучше, чем Эму, – сказал он, все еще глядя на ее руку.
Отец открыл глаза и уставился на их соединенные руки. Поезд – не только поезд, а вообще весь чертов белый свет – замер. Двери открылись, и Кон быстро произнес:
– Мне здесь выходить. Рад был увидеться, та, которую именуют Эмер. Встретимся в студгородке. – Он поднес ее руку к губам, поцеловал и вышел из поезда.
Эмер впервые за некоторое время глубоко вдохнула. Отец схватил руку, которую Кон только что отпустил, и проговорил:
– Я знаю того парня, Билл. – Опять Билл. Ну ладно.
– Да? Правда? Откуда ты его знаешь?
Отец кивнул и ответил:
– Из будущего.
Женщина, которая упала на Землю[128]
На следующее же утро Эмер опять ехала в поезде метро. Она так много времени своей жизни проводит под землей – что это значит? Независимо от того, будет ли она когда-нибудь коронована, Эмер костями ощущала, что она была и навсегда останется при титуле “Мисс Подземка”. То же и у всех остальных знакомых чужаков, что каждое утро погружаются в эту передвижную братскую могилу, и их перетаскивают в другую жизнь – эдаких современных Персефон. Что за хаос возникает в нашем первобытном бессознательном из-за этого? Что ни день, мы погребены живьем и воскресаем, чтобы поработать, а затем вновь оказываемся погребены, после чего засыпаем. Кто же мы, когда просыпаемся перерожденными? Вольны ли мы ежедневно пересоздавать себя – себя, людей подземки, наркоманов реинкарнации?
Батюшки-светы, “Убер”, значит, все меняет. “Убер” юбер аллес[129]. Ха-ха. Может, она перемудривает? Убер-мудрит? Да. Может, даже просто думать – это уже перемудривать? Вероятно. Это, нахер, просто метро, сказала она себе, выискивая взглядом “Ход мысли”, чтобы отвлечься от собственных “Записок из подполья”. Иногда подземка – это просто подземка. Нашлось вот что:
Ум человека должен выбирать:Житье без всякого изъяна или труд,Второе предпочесть – не обладатьПоместьем, где в ночи пиры идут.У. Б. Йейтс[130]Прямо-таки нужно познакомиться с городским служащим, в чьем ведении подбор этих цитат. Тот еще чудак – или чудачка. Эмер умилилась от того, что Йейтс думал, будто можно обрести житье или труд без изъяна. Не поразительная ли такая мужская гордыня – подобная мысль? Эмер огляделась по сторонам, словно шериф этого вагона, – не сидит ли где рядом какой-нибудь ноги-нараспашку, чтоб можно было пристыдить его взглядом и покачать головой, но все мужчины вели себя прилично и коленки не растопыривали. Эмер задумалась, сколько соседей-пассажиров, если такие были, направлялись, чтобы заняться трудом без изъяна, а сколько оставили дома семьи без изъяна, чтобы вернуться к труду.
Внезапно она рассердилась. На себя. Задумалась, не забросила ли она свою работу – священную свою работу – в последние несколько месяцев и не обделяет ли выводок детишек этого года. Ей частенько приходило в голову, что она могла бы проскочить целый год преподавания с повязкой на глазах, руки за спиной, но это, конечно же, грех. Грех. На дух не выносила она это слово, грех, оно застревало у нее в душе, как гость, заехавший на воскресенье, а оставшийся на всю жизнь. Грех – от слова “ошибка”, “промах”, как в стрельбе из лука. В Ветхом Завете, как ей было известно со времен ее детского бунта, вспыхнувшего из-за того, что из-за ее яичников ей был закрыт путь в священники, понятие греха описывалось шестью различными существительными и тремя глаголами. О том, что́ для культуры действительно важно, можно судить по количеству слов, применяемых к тому или иному понятию. Христианам грех, что эскимосам снег. Эти вот попытки передать точно, уловить это чувство греха, оттенить его небезупречными словами, поскольку одно слово, похоже, неспособно эту задачу решить, лингвистически неспособно пленить это чувство. Грех не удается уловить исчерпывающе, он все еще не пойман, беглый преступник – или беглое преступление, – и в мире, и в уме Эмер.
Как выглядел бы ее труд без изъяна? Разве не хочется ей оставить что-то после себя? Трактат
