– Посмотри в буфете, – подсказал он; моя нерешительность его раздражала, ему не терпелось похмелиться.
Со временем я осмелел. Когда Аршанский пригласил в другой раз, я уже без подсказки раскрывал створки посудного шкафчика, осматривал кухню, где стены и мебель в изобилии сохраняли тараканьи следы, разбирал кладовую, выдвигал ящики письменного стола. И всегда отыскивал что-нибудь неожиданное: довоенные елочные игрушки, настольную лампу с латунным плафоном и вставками из разноцветной смальты, китайские лаковые шкатулки, жестяные коробки фабрик «Жорж Борман» и «Абрикосов». Другой раз – ящик для перчаток, отделанный бархатом, зажигалки-пистолеты, эмалированную посуду двадцатых годов, которую охотно покупали художники. Вещи из квартиры Аршанского пользовались спросом, на них, можно сказать, ходили, когда узнавали, что я в очередной раз посетил его жилище.
В начале знакомства, когда Александр Борисович работал и получал жалованье, денег ему требовалось немного, вещи он продавал дозированно, запрашивал столько, чтобы дотянуть до зарплаты, оплатить счета или выпить.
– Это на сколько потянет? – спрашивал он, глядя на отобранные мной предметы.
– На тысячу.
Он задумывался.
– Давай отложим это и это. Дай пятьсот.
С вещами он расставался легко, полочки из красного дерева, кузнецовские тарелки, мальцевские рюмки и графины отдавал без сожаления. Просьбу продать что-то более ценное: подсвечники в виде собачек, стоящих на задних лапах, икону Тихвинской Божьей Матери, которая висела на кухне, кресла и стулья в стиле модерн – Аршанский отклонял, кривился, отвечал: «Рано, потом».
В то время он работал в оборонном НИИ, случалось видеть у него танковый шлем, оптические приборы в ящиках. Бывало, он пропадал на месяц, а то и два, появлялся испитый, худой, объяснял, что выезжал в войска, на испытания, в разговоре упоминал командиров полков, комбатов и стрельбы.
«Заливает, – думал я. – Как можно доверить военную технику алкоголику? – Сломает спьяну что-нибудь или того хуже – стрельнет по своим». Но однажды ко мне ввалился подполковник с опухшим лицом и парными подсвечниками в кулаках.
– Заехал приятеля навестить, – доложил подполковник, – завис на неделю. Пропились до портянок. Сашка подняться не может, прислал меня. Выручите?
– Он что же, на работу не ходит?
– Какая к черту работа! Дай сто рублей, сдохнем, если не похмелимся.
Подполковник приходил еще три или четыре раз, приносил вещи из квартиры Аршанского, затем исчез.
Прогулы, непотребный вид, стойкий запах перегара – из оборонного НИИ Аршанского выперли. Некоторое время он подвизался инженером по технике безопасности в бюджетных организациях, но долго нигде не задерживался. Поводов навещать меня прибавилось.
Как-то, разбирая письменный стол, наткнулся на школьную тетрадь с надписью «Список картин» и датой «12 – 1963 г.», пролистнул и обомлел.
– Саша, у тебя был Айвазовский? Репин? – изумился я.
– Да, – замялся Аршанский, – бабка продала, когда дед умер. Мне ничего не досталось…
– Врет, – заявил знакомый антиквар, узнав секретер из квартиры Аршанского, который реставрировали в подсобном помещении магазина. – У него много чего было. В девяностые годы к нему весь город ездил. Его, кажется, Саша зовут? Маленький такой, щуплый... знаю. Богатейший был адрес! Коллекция замечательная! Его дед и бабка собирали. Но знаешь, что интересно, встречались подделки. Позже выяснилось, его бабка рисовала. Он говорил, она училась в Академии. Я искал, среди выпускников ее нет, среди учащихся не нашел. Представляешь, решит бабка продать, предположим, Венецианова, но прежде снимет с него копию. Оригинал продает, а копию вешает на его место. Я Айвазовского торговал, в гостиной над буфетом висел, снял – бабкина работа, оригинал настоятелю Никольского собора достался или в провинциальный музей ушел, точно не помню.
Не скрою, школьная тетрадь меня взволновала: где это видано, чтобы первые имена русской живописи – и не в Третьяковской галерее или Русском музее, а в соседнем доме в квартире с затхлой атмосферой. Я носился с тетрадью, как с писаной торбой, показывал антикварам, «крутящимся», даже комитентам. Но она никого не удивила: «Ну, было и было. Что с того? Сейчас-то ничего нет». Их равнодушие вводило меня в ступор.
Татьяна Юрьевна Тропченко – через меня она избавлялась от ненужных вещей – оказалась детской подругой Аршанского, на тетрадь даже не взглянула.
– Геннадий Федорович, – заговорщицки зашептала она, – я ходила к ним девочкой. Эта была не квартира – музей! Картины от пола до потолка! От золоченых рам рябило в глазах! Сашка говорил вам, что его дед известный психиатр? – Ее глаза за линзами очков округлились. – Нет? Так знайте, у деда хранились больничные рисунки Врубеля, картины художников, написанные в состоянии белой горячки. Сашка показывал, это что-то невероятное! У деда было изумительное полотно высотой два с половиной метра – черти съезжают по перилам лестницы. Смотришь – и такое ощущение, что они сейчас выскочат из картины, запрыгнут тебе на руки или вцепятся в волосы. – Она помолчала, переживая детские воспоминания.
– У них было много Шишкина, Репина. Был Куинджи! Да, Куинджи! Он висел, завешанный фланелькой, чтобы не выцветал. Лет пять назад зашла к нему и ужаснулась – пусто! Ни одной картины. Одна бабкина мазня. Все промотал.
Я и прежде интересовался историей семьи Аршанского, а после того как обнаружил тетрадь и услышал рассказ Татьяны Юрьевны, насел на него, как следователь НКВД, изводил вопросами. Но Александр Борисович был тяжел! Кроме «осторожно, ступеньки сломаны», «посмотри что-нибудь» и «миллион», другие слова произносил неохотно. О бабушке заученно повторял: «Евгения Павловна Бондарева, урожденная графиня Площанская, в замужестве Песляк». Другой раз мог сказать: «…урожденная Песляк в первом браке графиня Площанская». Экскурсы в историю вызывали в нем раздражение, он жил моментом. До прошлой его семьи добирался в одиночку, кое-что прояснили остатки разоренного семейного архива, кое-что – Интернет. Со временем сложилась картина: квартира на улице Декабристов, где жил Аршанский, принадлежала его деду по материнской линии, Бондареву Николаю Ивановичу. Родился Николай Иванович в 1888 году в Актюбинске, окончил медицинский факультет Казанского университета, работал в земской больнице, одновременно служил ординатором клиники психиатрии Казанского университета. В Первую мировую войну его мобилизовали, прикомандировали к Императорской Военно-медицинской академии. Октябрь семнадцатого года он принял, вступил в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. В 1920 году защитил докторскую диссертацию, в тридцать девятом в звании
