Не став большим художником, Евгения Павловна относилась к произведениям собратьев бережно: следила за состоянием полотен, принимала меры по их сохранности, всячески оберегала. Об этом свидетельствуют обрывочные записи: «Реставр. в 1957 г.», «Дублиров. в 1958 г.», «Чистка в 1960 г.», «Нужно вставить стекло»…
Оценку картин, намеченных к продаже, Евгения Павловна проводила в Русском музее; в списке фигурируют две суммы. В первом случае речь идет о картине Лагорио «Море», оцененной в 1960 году в две тысячи рублей, во втором (год не указан) – о картине Судковского «Крымский берег» – две с половиной тысячи.
Здесь закавыка: в каких рублях сделана оценка? Известно, что в 1961 году произошла деноминация рубля. Если предположить, что, написав «2» и «2 ½ т. р.», Евгения Павловна учла хрущевскую реформу и, составляя список, указала суммы в деноминированных рублях, то, учитывая официальный курс американской валюты на тот момент, Русский музей оценил Лагорио в 2222 доллара, а Судковского в 2778. По сегодняшним меркам – копейки. А если данное предположение неверно и Евгения Павловна указала их в неденоминированных рублях, то получается, что Лагорио оценен в 222 доллара, а Судковский в 288. Это грабеж.
– А ты что хотел? – урезонил меня Николай Сергеевич Сафронов, антиквар с сорокалетним стажем. – Такие цены были. Помню, в восьмидесятом году хотел картинки в антикварный сдать, передо мной в очереди мужик сидел. Смотрю, у него в руках холстик в трубочку скатанный. «Кто?» – спрашиваю. «Да не пойму, – отвечает, – какие-то палочки». Развернул – Лагорио: обрыв, татарская сакля на горе, внизу море. Красиво написано». Говорю ему: «Давай я у тебя ее куплю». Я ему сотку хотел предложить, а его как раз вызвали. Не купил. А магазин ее потом за триста рублей выставил. Это сейчас «за неимением гербовой пишут на простой», а тогда Лагорио не ценился, гонялись за Репиным, Шишкиным. А Лагорио так, второй эшелон. Тогда Сомов, Маковский в комиссионках запросто лежали, стоили по пятьдесят–семьдесят рублей.
Я посмотрел профсоюзный билет отца, по членским взносам высчитал, что в 1960 году его среднемесячный заработок составлял одну тысячу сто семьдесят рублей. Этих денег хватало на существование семьи из четырех человек, Валюша к тому времени учился в военном училище. Две тысячи рублей, которые Русский музей предлагал за Лагорио – это зарплата отца почти за два месяца; две тысячи пятьсот – чуть больше.
Сегодня эти авторы ценятся гораздо выше, сохрани Аршанский коллекцию до наших дней, стал бы миллионером. Стоимость одной картины «Маяк» Ивана Айвазовского, по данным проведенных аукционов, опубликованных в справочнике В. Д. Соловьева «Русские художники 18–20 веков», могла достигать пятисот тысяч долларов.
Желания пойти по следам полотен из коллекции Бондаревых за время изучения тетради у меня не возникло, хотя некоторые из них экспонировались и репродуцировались: «Левитан. Дорога. Был на выставке в 1937 г. Каталог № 307»; «Химона. Перед бурей. Масло. Воспроизведен у Гнедича».
Кстати, Николай Петрович Химона до 1919 года также преподавал в Рисовальной школе. Полотно «Перед бурей», скорее всего, куплено у автора из мастерской. Так что не все приобретено у несчастных «с петлей на шее». Кое-что преподносили в дар: «М. Ф. Иванов. (нрзб) Акварель, миниатюра. Он подарил».
О русском художнике Михаиле Филипповиче Иванове известно мало, учился в Академии, ученик Репина, звание художника получил в 1900 году за картину «Ответа жду». После семнадцатого года писал «Доменную печь», «Лагерь пионеров», «Похороны В. И. Ленина», оформлял революционные празднества.
Татьяна Юрьевна Тропченко, вспоминая Евгению Павловну Бондареву, называла ее бабкой. А как иначе десятилетняя девочка могла воспринимать бабушку своего дворового друга? «Бабка, – рассказывала она, – строгая, к себе никого не подпускала. Дед проще. Однажды он устроил нам с Сашкой экскурсию. Водил по музею, рассказывал о Врубеле, но не как искусствовед, а как врач, подводил к картинам, показывал мазки: «”Здесь его взлет. Тут он начал пить. С этого момента видны признаки помешательства”».
По завещанию Николая Ивановича Бондарева коллекция картин, написанных его пациентами, передана в дар Академии художеств. Со слов Татьяны Юрьевны, незадолго до смерти он организовал в квартире выставку. «Я ходила, – вспоминала она, – смотрела чертей».
После кончины Евгении Павловны, которая последовала в начале семидесятых, коллекцию унаследовала дочь – Лидия Николаевна. Если верить записям Евгении Павловны, то из девяноста картин на декабрь 1963 года к концу ее жизни в коллекции отсталость семьдесят три. Семнадцать картин она продала и собственноручно вычеркнула из списка. Среди них «Клевер. Лес. Масло», «Галкин. Головка. Масло», «Ст. Колесников. Новгородская деревня. Масло», две картины художника Столицы и еще нескольких авторов. В квартире оставались полотна Айвазовского, Волкова, Горбатова, Зарубина, Киселева, Левитана, Репина, Серова, Шишкина и других художников. Кому и с какой скоростью дочь принялась распродавать коллекцию родителей и продавала ли вообще – непонятно.
Лидия Николаевна умерла в девяносто четвертом, Борис еще раньше, во владение остатками генеральского наследства вступил Александр Борисович Аршанский. Сашу Аршанского с детства приучали к искусству, обучали игре на фортепиано, по настоянию Евгении Павловны он посещал художественный кружок при Эрмитаже. Но живопись, как и музыка, его не увлекла. Он привык к легкому существованию, жил без цели, по жизни двигался, как по накатанной дороге: школа, институт, женитьба. Если на этом пути случались заминка, подключались дед-генерал и дед-режиссер и ситуацию выправляли. Серьезным испытанием стала для Аршанского служба в армии. После окончания Ленинградского электротехнического института связи, куда ему помог поступить отец, Александру присвоили звание лейтенанта и отправили на «точку» под Салехард, в Ямало-Ненецкий автономный округ. С 1976 по 1978 год он – начальник расчета на тропосферной радиорелейной станции «Чайка».
Татьяна Юрьевна Тропченко, знавшая его с детства, считает, что бациллу алкоголизма Сашка подцепил на севере. На «точке» служило двадцать офицеров и прапорщиков, единственным развлечением которых, кроме как «слушать небо», был спирт. Работа в оборонном НИИ, куда его устроил отец, длительные командировки в войска также способствовали развитию болезни.
– Подъем в шесть, – жаловался он мне, – и на полигон. Возвращаемся за полночь. Мозг возбужден, пытаюсь уснуть и не могу, перед глазами прицелы, стволы, мишени. Одно спасение – полстакана спирта. Вырубает на раз. А в шесть часов подъем и на полигон. И так каждый день.
А тут перестройка, Аршанский забуксовал. Зарплата инженера НИИ, которую выплачивали нерегулярно, не поспевала за инфляцией. Налаженная жизнь пошла под откос. Как избавиться от проблем, Аршанский знал – надо
