Открыв двери, он чванливо двинулся по красной дорожке, виляя бедрами. Ковер под ногами опасно сворачивался, но он продолжал шагать. Аплодисментов, как и вспышек фотоаппаратов, приветствовавших его, не было, ну так что же? Симоне понимал, что его аудитория слишком испугана, чтобы как-то отреагировать. Он посмотрел по сторонам и увидел, как представители прессы в обмороке падают со своих стульев, словно их внезапно оставила жизнь.
– Сегодня, – объявил он, широко разводя руки, – я сама смерть!
Откуда-то раздался крик. Симоне героически спрыгнул с красной дорожки, упал на колени и вновь поднялся на ноги. Крик не прекращался. Перед его глазами кружился весь вестибюль, как будто в здании разбушевался вихрь, а он был его центром и не мог обнаружить источник шума. Только когда ему удалось вызвать лифт, он понял, что крик вырывался из его собственной груди. Он позволил себе немного продлить этот момент – без сомнения, он таким образом выкрикивал остатки своего уродства, – а затем резко вдохнул носом. Испарения краски попали в мозг, и все внезапно перестало вращаться.
Лифт тем временем все поднимался, и Симоне почувствовал сильный зуд в лопатках. Слегка почесав там, он нащупал пару странных шишек и на мгновение забеспокоился, что произошло нечто ужасно неправильное. Глубоко вдохнув, он обуздал это беспокойство, успокаивая мысли и напоминая себе, что это лишь очередная стадия его превращения. Становясь смертью, он становился искусством.
Когда лифт подошел к девятнадцатому этажу, ноги Симоне больше не слушались. Двери распахнулись, и изо рта извергнулась струя красной рвоты, заляпав ослепительно белый ковер. Пока Симоне тащился к дальнему конференц-залу, из дверей офисов выглядывала дюжина ярко раскрашенных лиц. Когда он проходил мимо, его коллеги падали в обморок – несомненно, от зависти, – а он смеялся над ними. Симоне смеялся над их клоунскими лицами, созданными для поклонения жизни. Он был смертью! Среди них!
Тот факт, что он больше не мог ходить, был прекрасен, потому что теперь Симоне понимал, что за шишки выросли у него на спине. Потому что ему незачем больше ходить. Его превращение приблизилось к завершению – он станет яркой серой бабочкой смерти. Внутренности пронзала резкая, кинжальная боль, которая, как он знал, была последним мучением перед его метаморфозой, и он усмехнулся, сплевывая кровь сквозь зубы.
Держась за стол для совещаний, Симоне дотащился до кресла и уселся, ожидая своей паствы. Он знал, все они будут ему поклоняться. Поклоняться как самому модному человеку на земле, который когда-либо удостаивал их своим присутствием. Ибо он знал теперь, что его трансформация была алхимической, что он сбрасывал с себя человеческий облик и становился истинным Воплощением Моды.
Где-то слышался шум, но Симоне не мог понять, происходило ли это в его голове или нет. Комната вращалась, размывалась, становилась нереальной, а затем внезапно остановилась. В дверях появились лица, и среди них был Тревор Тремптор, хватающийся за дверную раму. Его ноздри трепетали, глаза расширились, а несколько кончиков волос неопрятно посеклись. «Уродство», – подумал Симоне.
– Что это значит?! – вскипел Тревор Тремптор.
– Смотрите! – пробормотал Симоне. – Он попытался встать, но ему удалось лишь соскользнуть с кресла на пол. – Я… – Он закашлялся. – Я – смерть.
– Отвратительно! – закричал Тревор Тремптор, показывая на Симоне пальцем. – Ты уволен!
Вытерев нос и временно очистив его, Симоне почувствовал, как испарения краски обволакивают мозг и проникают внутрь полого тела, как густой туман. Наполненный новой силой, он вскочил на ноги и разорвал пиджак и рубашку.
– Я смерть! – выкрикнул он во всю мощь легких.
В комнату ворвались два охранника. Они были уродливыми с головы до ног, создания грубой силы, а не красоты, и Симоне ненавидел их. Он не позволял им прикасаться к нему. Сделать это означало осквернить свое совершенное преобразованное состояние абсолютной легендарности. Поэтому он вырвался из их рук и развернулся, оказавшись прямо перед столом для переговоров. Впереди было только окно, но это-то ему и требовалось. Настало время показать свой истинный облик.
Симоне выпрыгнул в окно и взмахнул крыльями…
* * *В конечном счете, публика решила, что Симоне был гением моды. То, как его тело лежало на земле, как кровь вытекала из ран – что же, это был действительно шедевр. Его фото появилось на обложке нескольких журналов, и через несколько недель модники стали убивать себя по четвергам. Затем появилась мода на блестки, и Симоне был забыт.
Джефф Нун
Комната № 149
Дневная работа: коридоры от двенадцатого до четырнадцатого. Все еще сонный. Жжение в глазах, сухость во рту. Снова этот сон прошлой ночью: после него глаз не сомкнул.
Я двинулся вперед, открывая двери одну за другой и заглядывая в комнаты.
Вид с порога: пусто, пусто, пусто, дымка, пусто, пусто, пусто, пусто, пусто, изогнутые тонкие лучи лунного света, словно проникшие через открытое окно, пусто, темно, тихо, пусто. Воздух в комнате № 24 как всегда затхлый, восковой, словно кто-то секунду назад погасил здесь свечу – каждый раз такой же эффект. Я зациклился на своей иллюзии, что когда-нибудь найду тех, кто это делает. Я узнаю их по опаленным кончикам пальцев, измазанных пеплом.
Мы идем дальше, проходя комнату за комнатой.
Пусто, пусто, темно, пусто, тихо, приглушенное дыхание, пусто, темно, тихо, пусто.
Беатрис обозначала свободные комнаты как «Пустота».
Пусто, темно, тихо, мяуканье кошки, пусто, тихо, темно, безмолвный человеческий крик о помощи, не прекратившийся и тогда, когда я открыл дверь.
Сам звук заставил меня вздрогнуть.
Конечно, там никого не было, только оставшееся эхо чьего-то плача. Это был ужасный звук. Беатрис выглядела озадаченной, ее пальцы порхали над планшетом. Ее лицо было бледным от усталости.
– Что вводить?
Я раздумывал не дольше секунды:
– Безмолвный крик боли.
И мы поспешили дальше, надеясь завершить утренний обход без особых промедлений. Но сон возвращался, и лицо бедной женщины повернулось, чтобы взглянуть на меня издалека; оно словно встало перед глазами, и этот бледный образ заставил меня остановиться прямо напротив комнаты № 42.
Беатрис ждала, не говоря ни слова.
Я отпустил ее руку.
– Просто продолжай работать.
Прошло несколько часов. Мы находили обычное для таких мест множество мелких предметов: крошечный фрагмент бумаги, вырванный из книги, прядь каштановых волос, вращающуюся до полной остановки серебряную монету.
Только в одной комнате, номер 157, было что-то реальное: на полу лежал белый конверт. Казалось, он тихо мерцал в свете моего фонарика. Я оглянулся позвать Беатрис и увидел, как она прислоняется к дверной раме, чтобы сохранить равновесие. Ей все еще было удобно передвигаться, и ночью я часто слышал, как она поднималась. Всего две недели на борту. Я сочувственно покачал головой; мне потребовалось
