Она не могла упустить ни секунды из последнего дня своего отца. Это она должна была запомнить.
* * *Когда незадолго до того она спустилась в камеру, папа с радостным возгласом схватил ее ладонь через прутья решетки.
– Лейли, он рядом… Уже совсем близко… Ты чувствуешь?
– Да, папа, – прошептала она, сжимая его пальцы. – Он прямо за дверью.
– Ты Его видела? – взволнованно спросил отец. – Что думаешь?
– Он выглядит добрым и очень грустным, – сказала Лейли. – Но, кажется, ты Ему нравишься.
Папа просиял от восторга и изумления и откинулся обратно на скамью.
Некоторое время никто не говорил ни слова. Папа был потерян в мыслях, а Лейли – просто потеряна. Неприкаяна.
В конце концов папа произнес:
– Он сказал, что отведет меня к твоей матери.
Лейли подняла взгляд.
Глаза отца блестели от слез.
– Как бы я хотел ее повидать, – выдавил он, задыхаясь. – Господи, как я по ней скучаю. Я скучаю по ней каждый день.
Лейли накрыла боль такая нестерпимая, что она едва не упала.
А по ней он не скучал?
Все это время Лейли ждала дома – тихо выживая и так же тихо умирая, – пока он бродил невесть где и ни разу даже не подумал вернуться. Ее было попросту недостаточно: Лейли знала, что отец никогда бы не смог любить ее так, как любил супругу, – и сейчас внутренне корчилась от правды, которая раскаленным железом скользнула по ее горлу и обожгла белки глаз всеми невыплаканными слезами.
Ох, дорогой читатель. Если бы ты только знал, как сильно Лейли любила отца! Если бы только мог представить, как отчаянно она обожала этого нелепого, сломленного человека, совершенно не годившегося в родители. Она любила его не благодаря, а вопреки – по причинам безрассудным и неоправданным. Но настоящую любовь невозможно отменить, и теперь Лейли горевала всем своим разбитым сердцем: по себе – ребенку, чей отец любил жену больше, чем отпрыска; и по нему – человеку, который слишком рано утратил свой путь, суть и любовь всей жизни.
Затем явились охранники: папино время вышло.
Лейли снова схватила его за руку – в последней попытке задержать здесь, в этом мире, к которому он больше не принадлежал. Даже она это понимала. Папа был совершенно спокоен: взял ее маленькую ручку в свои и расплылся в широкой липучей улыбке. После чего пошарил в кармане и высыпал на подставленную ладонь дочери остатки зубов.
Лейли в оцепенении перевела на них взгляд.
– Если ты их посадишь, они прорастут, – только и сказал он, прежде чем загнуть ей пальцы вокруг подарка.
В итоге страже пришлось оттаскивать Лейли силой. Она не помнит, как кричала.
* * *Теперь же Смерть опустился на колени и обвил руками скорченное тело ее отца – словно родитель, успокаивающий испуганного ребенка. Это был нежный, бережный жест, безмолвная просьба не поддаваться страху. Наконец с папиных губ слетел последний вздох – и Лейли окаменела.
В конце концов, Лейли Лейла Фенжун была мордешором. Она с затаенным дыханием наблюдала, как папин дух отделяется от кожи. Девочка знала, что скоро – очень скоро – он последует за ней в особняк, а потому резко развернулась на каблуках, взметнув подол плаща идеальным кругом, и зашагала прочь – прямая, с расправленными плечами и высоко поднятой головой, – пускай изнутри ее и разрывали сотни криков.
Старейшины пообещали Лейли прислать папино тело, а это значило, что сегодня ей предстоит подготовить еще один гроб.
* * *Мама даже не попрощалась.
По правде говоря, она вообще ни слова не произнесла с тех пор, как вернулся отец. Они с супругом были так рады воссоединению, что у Лейли, которая в итоге приняла неприятную правду – родители любили друг друга куда больше, чем ее, – уже не было сил расстраиваться. Мама и папа обрели покой, и теперь девочка понимала, что проблема на самом деле заключалась не в ней; просто счастье родителей было настолько огромно, что в их сердцах не оставалось места ни для кого другого.
Проснувшись на следующее утро, Лейли услышала только абсолютную тишину – и в тот же миг инстинктивно ощутила: мама последовала за отцом в Запределье. Завывающий фантом сгинул, книга ее матери наконец мирно закрылась, и у Лейли, которая была слишком близко знакома со смертью, чтобы этого не понимать, иссякли все оправдания для злости.
Мамины истерики ежедневно давали Лейли повод для раздражения, папино безразличие позволяло по праву ощущать ярость, а работа – работа всей ее жизни – при каждой возможности погружала девочку в пучину горечи и негодования.
И что теперь?
У нее не осталось ни духов, ни трупов, ни странных друзей, ни даже болезни, о которой можно было бы беспокоиться. Лейли смотрела вперед – и видела одно черное зияющее ничто, настолько бескрайнее и всеохватное, что оно вот-вот грозило сожрать ее с потрохами.
Только разглядев его сполна, девочка упала на колени и сломалась.
Рыдания пронизывали ее чистой и такой свирепой болью, которую она никогда раньше не позволяла себе испытывать. Она рыдала, пока у нее не закончился воздух в легких, пока глаза не опухли и перестали закрываться, пока горло не вспыхнуло огнем, а во всем теле не осталось ни капли слез. Она наконец разрешила себе повернуться к боли, которой избегала все эти годы, и теперь скорбела, скорбела безудержно – по жизни, которую потеряла, по годам, потраченным взаперти и в злобе, по друзьям, которых так ненадолго обрела, по работе, которую могла бы довести до совершенства…
Ох, она так отчаянно по ним скучала.
Но в итоге ее сломила тяжесть единственной правды:
Дорогие читатели, она оказалась неблагодарной.
Идем, оставим ненадолго это скорбное место
Оливер Ньюбэнкс был безутешен.
Алиса пыталась его подбадривать, но напрасно – вполне ожидаемый исход, учитывая, что она сама рыдала взахлеб, икала, размазывала сопли и в промежутках между всхлипами просила его так сильно не волноваться. Алисиному папе тоже было не до утешения Оливера: прямо сейчас он был очень занят, переживая разочарование в них обоих.
Здесь мы подходим к очередному поворотному моменту нашей истории.
Здесь, в подводном лифте, рассекающем морские глубины; здесь, в стеклянной кабинке, в которой Оливер Ньюбэнкс сидит с опущенной головой и ладонями, зажатыми между коленей.
Лифт был новым; его наличие в Чаролесе намеренно утаивалось до особого случая. В отличие от
