Она выстроила нас в ряд и показала короткое упражнение. Из приемника, стоявшего в углу, доносилась музыка. Никогда раньше мне не доводилось ее слышать, но другим девочкам она была знакома. Я посмотрела в зеркало на наше отражение. Двенадцать девочек, стройных, блестящих – взрыв черного, белого и розового. А потом я увидела себя – большую и серую.

Когда урок закончился, Кэролайн велела мне купить купальник и танцевальные туфли.

– Я не могу, – ответила я.

– О… – Кэролайн почувствовала себя неловко. – Может быть, кто-то из девочек тебе одолжит.

Она не поняла. Она думала, что у меня нет денег.

– Это нескромно, – пояснила я.

Кэролайн раскрыла рот от изумления. «Вот они, калифорнийские Мойлы», – подумала я.

– Но ты не можешь танцевать в ботинках, – сказала она. – Я поговорю с твоей мамой.

Через несколько дней мама отвезла меня за сорок миль в маленький магазинчик, где все полки были заняты странными туфлями и удивительными акриловыми костюмами. Все они были нескромными. Мама направилась прямо к стойке и сказала продавцу, что нам нужен черный купальник, белые колготки и джазовки.

– Держи все в своей комнате, – сказала она, когда мы вышли из магазина.

Больше можно было ничего не говорить. Я уже поняла, что не должна показывать купальник отцу.

В среду я надела купальник и колготки, прикрыв их своей серой футболкой. Футболка доставала почти до коленей, но даже так мне было стыдно видеть собственные ноги. Отец говорил, что достойные женщины никогда не показывают ноги выше щиколоток.

Другие девочки со мной почти не разговаривали, но мне нравилось быть рядом с ними. Мне нравилось ощущение сходства. Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми. Порой, глядя в зеркало и любуясь нашими синхронными движениями, я не сразу обнаруживала себя. И не важно, что на мне была серая футболка – гусенок среди лебедей. Мы двигались вместе, одной стаей.

Мы начали готовиться к рождественскому концерту, и Кэролайн позвонила маме, чтобы обсудить костюм.

– Какой длины будет юбка? – спросила мама. – Прозрачная? Нет, это невозможно.

Я слышала, как Кэролайн объясняет, что хотели бы надеть другие девочки.

– Тара такое не наденет, – отрезала мама. – Если другие девочки оденутся подобным образом, она останется дома.

В среду после того, как Кэролайн позвонила маме, я приехала на заправку на несколько минут раньше. Младшие дети только что закончили заниматься. В зале было полно шестилеток в красных бархатных шапочках и юбках, расшитых малиновыми блестками. Я смотрела, как они приплясывают и прыгают, их тоненькие ножки были прикрыты только прозрачными колготками. Я подумала, что они похожи на маленьких шлюх.

Стали съезжаться девочки из моего класса. Увидев костюмы, они тут же бросились смотреть, что Кэролайн приготовила для них. Кэролайн стояла возле большой картонной коробки с огромными серыми толстовками. Она стала раздавать их девочкам.

– Вот ваши костюмы! – сказала она.

Девочки держали толстовки в руках и недоуменно их рассматривали. Они ожидали шифона, лент, а не этого серого безобразия. Кэролайн попыталась сделать костюмы более привлекательными, пришив на груди больших Санта-Клаусов в блестках, но от этого серый хлопок смотрелся еще более уныло.

Мама не сказала отцу о концерте, я тоже. Я не стала его приглашать, сработал инстинкт, внутренний голос. В день концерта мама сказала отцу, что вечером у меня «дела». Он задал массу вопросов, совершенно неожиданно для мамы. Через несколько минут она призналась, что будет танцевальный концерт. Когда мама сказала, что я беру уроки у Кэролайн Мойл, он скорчил недовольную гримасу. Я думала, отец снова начнет говорить о калифорнийском социализме, но он промолчал. Отец надел пальто, и мы втроем направились к машине.

Концерт проходил в церкви. Там уже собрались родители с фотоаппаратами и большими видеокамерами. Я переодевалась в той же комнате, где проходили занятия воскресной школы. Девочки весело щебетали. Я натянула свою футболку, стараясь сделать ее хоть на несколько дюймов длиннее. Когда нас позвали на сцену, я все еще одевалась.

Из приемника, стоявшего на пианино, раздалась музыка, и мы начали танцевать, притопывая ногами в такт. Затем мы должны были прыгать, тянуться вверх и крутиться. Ноги мои не отрывались от земли. Вместо того чтобы поднять руки над головой, я подняла их только до плеч. Когда другие девочки присели на корточки, чтобы коснуться пола, я лишь чуть наклонилась. Когда мы забрались в повозку, я просто пошла рядом, чтобы толстовка не слишком обнажила мои ноги.

Музыка смолкла. Когда мы выходили со сцены, девочки смотрели на меня осуждающе – я испортила все представление. Но я их почти не видела. В зале для меня был только один человек – отец. Я поискала его глазами и сразу же увидела. Он стоял у самой стены, свет ламп на сцене отражался в его квадратных очках. Внешне он казался совершенно спокойным, но я видела гнев в его глазах.

До дома была всего миля, мне показалось, что мы проехали сто миль. Я сидела на заднем сиденье и слушала, как кричит отец. Как мама могла позволить мне так открыто грешить? Вот почему она скрывала этот концерт от него? Мама слушала его, закусив губу, но потом воздела руки к небу и сказала, что не думала, что костюмы будут столь нескромными.

– Я так зла на эту Кэролайн Мойл!

Я наклонилась вперед, чтобы увидеть мамино лицо. Я хотела, чтобы она посмотрела на меня, хотела задать ей вопрос, я уже ничего не понимала. Я знала, что мама вовсе не злится на Кэролайн, потому что она видела эти толстовки за несколько дней до концерта. Она даже позвонила Кэролайн, чтобы поблагодарить за выбор костюмов. Но мама отвернулась и уставилась в окно.

Я смотрела на седые волосы на затылке отца. Он сидел спокойно, слушал, как мама ругает Кэролайн с ее непристойными костюмами, и кивал. Мы ехали по заледеневшей дороге, и с каждым маминым словом отец успокаивался.

Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми.

Весь вечер отец читал нам проповедь. Он сказал, что класс Кэролайн – это сатанинское искушение, как и публичная школа. За приличным фасадом скрывается нечто другое. Она делает вид, что учит танцам, но на самом деле проповедует нескромность и распущенность. Сатана хитер, сказал отец. Назвав эту непристойность «танцами», он убеждает добрых мормонов смириться с тем, что их дочери прыгают в доме Господа, словно блудницы. Непристойное