И сейчас, рассказывая, он прервался, до желваков на скулах стиснув зубы. Помолчал и продолжил закаменевшим голосом:

– Я решил: либо я это сделаю, либо я трус. Да. Ну… Это трудно передать.

– Мы вас понимаем, – поспешил подтвердить Хантер.

Бродманн кивнул, не глядя на него.

– Да. Я понял: сейчас или никогда. Уловил момент и стрельнул.

Тут он поднял взгляд и дерзко, с вызовом окинул им соотечественников:

– И не жалею! Эту мразь не жалко. А если кто иначе думает, то черт с ним!

Реджинальд опасливо подумал, что немцы сейчас переругаются и кто его знает, чем все это дело может кончиться… Но, к его огромному облегчению, никто даже не вякнул. Как видно, твердолобый нацист Ветцлих успел опротиветь всем.

Бродманн рассказал: он увидел, как шеф в упоении схватки очутился в рисковой близости к израненному, но еще грозному, разъяренному ти-рексу. И без малейших колебаний точно всадил пулю меж затылком и виском оберштурмбаннфюрера.

Тот, должно быть, и понять ничего не успел. Бац! – свет померк, и все. А в следующий миг страшные челюсти тираннозавра снесли полтуловища вместе с головой, а с этим и последствия выстрела Ханса.

Для ти-рекса это была пиррова победа: весь изрешеченный пулями, он зашатался, издал отчаянный предсмертный вой… Впрочем, это все видели, слышали, повторять незачем.

После рассказа Бродманна все какое-то время молчали, осмысливая услышанное. Наконец Борисов скуповато улыбнулся:

– Ну что ж. Откровенность за откровенность. Теперь моя очередь, насколько я понимаю?

– Правильно понимаете, – ответно улыбнулся Реджинальд. – Просим! – сказал он как оперному солисту.

Не только в «Аненербе» собрались интеллектуалы, чей проницательный взор в поисках «мест силы» на планете Земля обратился к Центральной Африке. Советские спецслужбы еще со времен легендарного Феликса Эдмундовича Дзержинского проявляли интерес к неординарным событиям, включая поиск тех самых мест, о которых с давних времен ходят легенды: словно бы некие сущности, в обычных условиях стиснутые гравитацией, электромагнитными полями, там, в тех местах вырывались из природного заточения и бушевали, неистовствуя разгулом стихий. Вот эти силы, сущности, стихии и надо выявить и поставить на службу Советской власти.

Данная идея вполне укоренилась в недрах ВЧК-ОГПУ, и особенно настойчивым ее адептом был бывший студент-химик Глеб Бокий, водивший дружбу с одаренным и странным человеком по имени Александр Барченко. Они, должно быть, не один пуд соли съели, прежде чем пришли к твердому убеждению: биосфера Земли полным-полна рассеянных тонких энергий, пока человеком не освоенных. Но их можно освоить, можно подчинить! И кто сделает это, тот сможет обрести могущество, по сравнению с которым покажутся смешными и жалкими потуги Цезаря, Наполеона и тому подобных персонажей.

Неизвестно, кто покровительствовал Бокию на самых высших, стратосферных уровнях партийной и государственной пирамиды. Он начинал свои сумеречные игры, когда в зените власти и славы был Троцкий – тот был повержен, но Бокий не шелохнулся. Был ли он прямо связан со Сталиным?.. Об этом никто в ОГПУ и заикнуться не смел, Василий Борисов, разумеется, тоже, хотя впечатление такое у него складывалось.

Борисов посмотрел на Вивиан, улыбнулся так, как улыбаются друг другу люди, причастные к тайному знанию:

– Сдается мне, миссис Гатлинг, что вы заподозрили нечто в моем рассказе там еще, в «Беатрисе»?..

– Не без этого, – спокойно ответила Вивиан. – Хотя в основном вы говорили правду.

– В нашем деле так и следует, – серьезно сказал топограф. – Начнешь небылицы плести – все погубишь. Легенду мы придумали быстро. Собственно, ничего и не пришлось придумывать…

То, что он рассказал Гатлингам о своей жизни до 1917 года, было чистейшей истиной. Реалист, недоучившийся студент, прапорщик военного времени; топографическая служба Юго-Западного фронта, еще одна звездочка на погонах… все это подлинные факты биографии Василия Борисова. А вот начиная с лета 1917 года факты были иные, и о них рассказчик благополучно умолчал.

Русская революция так трепала, переворачивала, сталкивала и навек разъединяла человеческие судьбы, что на фоне всего этого произошедшее с подпоручиком Борисовым выглядело сравнительно ординарным.

Армия при Временном правительстве катастрофически разваливалась. Солдаты бежали с фронта толпами, кое-кто из офицеров тоже стыдливо давал тягу в одиночку или парой-тройкой. Дисциплина пришла в упадок, никто, по большому счету, не контролировал службу, и подпоручик-картограф, уныло слоняясь по улочкам захудалого галицийского городка, грешным делом подумывал: а не пуститься ли и мне домой, пересидеть там всю эту смуту?.. В таком кавардаке никакой бес тебя искать не станет.

И вот в одной из таких прогулок картографа поймал унтер-офицер, член полкового солдатского комитета.

– Слушай, ваше благородие, – сказал он с развязностью, установившейся за последнее время, – вот хочу тебе доброе дело сделать.

– С чего бы вдруг? – криво хмыкнул подпоручик.

– А нравишься ты мне! Хороший парень, жаль будет, если пропадешь. Что сейчас идет, это еще цветочки, скоро таки ягодки пойдут, что хошь песни пой, хошь волком вой… Ну да к делу! Ты же, я дак понимаю, вроде землемера?

– Можно и так сказать.

– Ну, то-то и оно. Стало быть, есть тебе работенка. Слушай! Я-то сам вологодский…

Слово за слово, унтер предложил ехать к нему в уезд и устраиваться на работу землеустроителем. Мужики, дескать, вот-вот начнут землю делить – так вот тебе самое то! Озолотишься.

– Ну и мне дак землицы подрежешь по дружбе, – тут он хитровато подмигнул. – У меня там брат, отец, крепкий еще старик; адреса дам, свяжешься с ними, помогут на первых порах… Ну как тебе такое предложение?

Последнее слово он произнес с особым вкусом.

Борисов подумал – и согласился.

Тут завертелось колесо революционной бюрократии. Подпоручик получил от комитета бумагу, вроде как командировка и рекомендация в одном лице – и двинул с ней в Вологодскую губернию, в Кадниковский уезд. Где и вправду, к собственному ироническому удивлению, стал землеустроителем, сильно уважаемым человеком, мужики перед ним шапки ломали, кланялись… Привык. День за днем, год за годом проникся неярким очарованием северной природы, полюбил просто так бродить по окрестным полям и лесам, без особого труда свыкся с мыслью, что