Я почти не помнил метель 98-го. Академии тогда исполнилось всего несколько месяцев. Помню, что края срезанной верхушки холма все еще были квадратными, крутыми и полосатыми из-за слоев осадочных пород, последний этап стройки откладывался из-за какого-то припадка особенно ожесточенной тяжбы с больницей Управления по делам ветеранов внизу. Буря налетела в марте, с юго-востока, с Канады. Дуайта Флешетта, Орина и остальных игроков пришлось водить в Легкое на веревке, одной партией, со Штиттом во главе с фальшфейером. В приемной Ч. Т. висит пара фотографий. Последний мальчик на веревке исчез без следа в сером завихрении. Новенький пузырь Легкого пришлось снимать и чинить, когда один его бок подмял вес снега. Метро прекратило движение. Помню, как некоторые игроки помоложе плакали и божились, что это все не они, они не виноваты. Много дней из графитового неба неуклонно валил снег. Сам сидел на стуле с реечной спинкой у того самого окна гостиной, которым теперь для упражнений в беспокойстве пользуется Ч. Т., нацелив на растущие сугробы несколько нецифровых камер. После нескольких лет, когда его всепоглощающей одержимостью было основание ЭТА, говорил Орин, киноодержимостью Сам заразился почти тут же, как академию ввели в строй. Орин говорил, Маман полагала, что одержимость кино – преходящая. Сам сперва, казалось, больше интересовался объективами и растрами ³⁸⁰, и впоследствии – их модификацией. Он просидел на этом стуле всю бурю, попивая бренди из небольшой рюмки, с торчавшими из-под пледа длинными ногами. Тогда его ноги казались мне почти бесконечно длинными. Всегда казалось, что он вот-вот с чем-нибудь сляжет. До того момента в его привычках было оставаться одержимым чем-нибудь, пока он не добьется в этой области успеха, а потом переносить одержимость на что-нибудь еще. Военная оптика – кольцевая оптика – предпринимательская оптика – преподавание тенниса – кино. Рядом со стулом во время метели стояло несколько типов камер и большой кожаный кофр. Внутри кофр пестрел с двух сторон множеством объективов. Сам разрешал нам с Марио брать разные объективы в глаз и щуриться, чтобы они не выпадали, изображая Штитта.

Можно предположить, что причина столь долгой одержимости кино в том, что здесь Сам так и не добился успеха или признания. Мы сошлись с Марио на том, что по этому поводу тоже расходимся во мнениях.

Переезд из Уэстона в ЭТА занял почти год. Маман многое связывало с Уэстоном, и она тянула время. Я тогда был довольно маленький. Я раскинулся на ковре в нашей комнате и пытался вспомнить детали нашего дома в Уэстоне, жулькая пульт ТП пальцами. У меня нет такой памяти на детали, как у Марио. Одна из дорожек распространения просто панорамировала по небу и горизонту метрополии Бостона с высоты Хэнкок-тауэр. На диапазоне FM WYYY, похоже, вело прогноз погоды через мимесис, передавая в эфир белый шум, пока, несомненно, студенты-сотрудники курили бонги в честь бури, а потом шли кататься с церебральной крыши Союза. Камера с Хэнкок нашла черепной свод Союза МТИ, борозды на крыше которого забило снегом прежде, чем покрыло все здание, – жуткий орнамент белого на фоне темно-серой крыши.

Единственным ковром в нашей комнате в общежитии было масштабированное перевирание ковровой страницы из Линдисфарнского евангелия, на котором, если очень пристально вглядеться, в византийском плетении вокруг креста можно найти маленькие порнографические сценки. Я приобрел ковер много лет назад в период острого интереса к византийской порнографии, вдохновленного пикантной, как мне тогда казалось, ссылкой в Оксфордском английском словаре. Я тоже серийно сменял одержимости, в детстве. Я изменил угол своего положения на ковре. Я пытался улечься вдоль какого-то узора мира, который почти не чувствовал, с тех самых пор, как мы с Пемулисом бросили. Не чувствовал узор, не мир. Я осознал, что не могу отличить собственные визуальные воспоминания об уэстонском доме от воспоминаний о том, как Марио подробно пересказывал свои воспоминания. Я помню трехэтажный поздневикторианский особняк на низкой тихой улочке с вязами, переудобренными газонами, высокими домами с овальными окнами и верандами с сетками. У одного дома торчал шпиль в виде ананаса. Низкой была только сама улица; дворы возвышались над ней, а дома были такими высокими, что широкая улица тем не менее казалась задушенной – какой-то филигранно обрамленной тесниной. Там как будто всегда стояли лето или весна. Я помнил, как разносился над головой высокий голос Маман от двери веранды, звал нас, когда опускались сумерки и в каком-то линейном порядке в кованых свинцовых фрамугах над дверями домов загорался свет. То ли нашу, то ли чужую подъездную дорожку окаймляли беленые камешки в форме бус или драже. Запутанный сад Маман на заднем дворе окружала изгородь из деревьев. Сам на веранде, помешивает джин-тоник пальцем. Пес Маман С. Джонсон, еще не кастрированный, охваченный психозом в просторном огороженном загоне впритык к гаражу, носился по нему кругами, когда гремел гром. Запах «Нокземы»: Сам за спиной Орина в ванной на втором этаже, возвышается над ним, учит Орина бриться против роста волос, вверх. Я помню, как, когда к загону подходил Марио, С. Джонсон подпрыгивал на задние лапы и перебирал по ограде: звон сетки-рабицы. Круг земли в загоне, вытоптанный орбитой С. Дж., когда гремел гром или пролетали самолеты. Сам на стульях разваливался и забрасывал одну ногу на другую, но все равно упирался ими обеими в пол. Когда он смотрел на тебя, то держал подбородок на ладони. Мои воспоминания об Уэстоне похожи на немые сцены. Скорее снимки, чем фильмы. Странное отдельное воспоминание о летних мошках, что мельтешили над косматой головой зверя в фигурной живой изгороди соседей. Наши круглые кусты, подстриженные Маман плоско, как столы. Снова горизонтали. Щебет машинок для подрезки, с ярко-оранжевыми проводами. Глотать слюну приходилось почти с каждым вдохом. Я помнил, как шаткой поступью карапуза взбирался по цементным ступенькам с улицы к поздневикторианскому особняку с двускатной мансардной крышей, который из-за узкой высоты со ступенек был похож на свисающую вязкую каплю: резные деревянные свесы, волнистая черепица обветренного красного цвета, цинковые стоки, которые чистили аспиранты Маман. Синяя звезда в переднем окне и слова «Мама квартала» [231], которые всегда как будто подразумевали либо что она родила квартал, либо какое-то таинственное действие в прошедшем времени. Внутри прохладно, темно и пахнет «Лемон Пледж». У меня не осталось визуальных воспоминаний о матери без белых волос; варьировалась разве что длина. Телефон с тональным набором,