– В Святом Колли его помнят только Крокодилы. Мой личный папочка им восхищался, вырезал фотографии из газет, в детстве, – по голосу Гейтли слышит, что она улыбается. – Но как я поступала раньше: выбрасывала трубку, грозила небу кулаком и заявляла: «Бог мне гребанный свидетель – БОЛЬШЕ НИКОГДА, с этой минуты, прямо сейчас, Я ЗАВЯЗЫВАЮ НАВСЕГДА», – еще у нее есть привычка, когда она что-то рассказывает, задумавшись, приглаживать ладонью затылок, где держат вуаль заколки и шпильки. – И я запиралась дома, завязывала на одной Самодеятельности. И считала дни. Гордилась каждым днем. Каждый день казался доказательством чего-то, и я их считала. Складывала. Выстраивала мысленно в ряд. Понимаешь? – Гейтли отлично понимает, но не кивает, чтобы она продолжала сама. Она говорит: – И вскоре это начинало выглядеть, неправдоподобно. Как если бы каждый новый день был машиной, которую надо перепрыгнуть Книвелу. Одна машина, две машины. Когда я добиралась, скажем, до 14 машин, число само по себе ошеломляло. Перепрыгнуть через 14 машин. И весь следующий год – глядишь вперед, а там сотни и сотни машин, и я в полете хочу перепрыгнуть все, – она оставила затылок в покое и наклонила голову. – Кто бы смог? Откуда я вообще взяла, что так кто-то может бросить?
Гейтли помнил несколько своих пиздецовых отходняков. На мели в Мэйдене. Плеврит в Салеме. Заставшие врасплох четыре дня в ИУМБиллерике. Он помнил и нескольконедельную абстягу на полу ревирского обезьянника по милости старого доброго помпрокурора Ревира. Взаперти, с ведром вместо унитаза, в форменной парилке, пока по полу шарашил ужасный ледяной сквозняк. Завязка. Резкая Отмена. Соскок. Дохлая птичка. Он никак не мог – но пришлось, взаперти. 92 дня в ревирском изоляторе. Чувствуя острый край каждой прошедшей секунды. Переживая время по секунде за раз. До упора его растягивая. В абстяге. Каждая секунда: он помнил: сама мысль об ощущении, что он будет ощущать эту секунду еще 60 таких секунд, – он не мог ее вынести. Просто, блядь, не мог. Пришлось строить стены вокруг каждой секунды, просто чтобы пережить их. Первые две недели в его памяти телескопически сложились как бы в одну секунду – даже меньше: в пространство между двумя ударами сердца. Вдох и секунда, пауза и перегруппировка перед каждой ломкой. По обе стороны удара сердца раскидывало свои чаячьи крылья бесконечное Сейчас. И он никогда, ни до, ни после, не чувствовал себя настолько мучительно живым. Жизнь в Настоящем между двумя ударами пульса. Вот о чем говорят белофлаговцы: жить целиком внутри Момента. Когда-то, когда он Пришел, весь день мог пролететь в миг. Потому что он Терпел Абстягу.
Но это межударное Настоящее, это чувство бесконечного Сейчас – в ревирском изоляторе оно исчезло, вместе с рвотными позывами и ознобом. И он пришел в себя, с трудом сел на край койки и перестал Терпеть – потому что больше Терпеть было не надо.
Его правая сторона болит запредельно, но эта боль – и близко не боль Абстяги. Он задается вопросом, иногда, не этого ли от него хотели Грозный Фрэнсис и остальные – снова Терпеть между ударами сердца; пытается представить, какая невозможная решительность нужна, чтобы прожить так всю жизнь, по собственному желанию, от начала до конца: в секунде, внутри Сейчас, замуровавшись и скрывшись между двумя медленными ударами сердца. Наставник самого Грозного Фрэнсиса, полутруп, которого вкатывали в «Белый флаг» на коляске и называли «Сержантом», повторяет это все время: это дар, Сейчас: это истинный дар АА – ориентир в мире лжи и непостоянства: неслучайно же оно называется Настоящее.
– И все-таки только когда на меня показал мой земляк – бедолага из трубы, вытащил меня и я произнесла это вслух – только тогда сама поняла, – сказала Джоэль. – Необязательно бросать именно так. А можно самой выбрать, как, и мне помогут придерживаться выбора. Кажется, до этого я даже не осознавала, что могу. что правда могу. Я могу жить в одном бесконечном дне. Могу. Дон.
Своим взглядом он пытался как бы одобрить ее озарение и сказать, что да, да, она может, может жить так столько, сколько сама пожелает. Она смотрела прямо на него, чувствовал Гейтли. Но еще по нему пробежал колючий холодок собственных мыслей. Ведь точно так же можно справиться с декстральной болью: Терпеть. Ни одна отдельная секунда боли не была невыносима. Вот прошла секунда: он вынес. А непереживаема сама мысль обо всех мгновениях, которые выстроились и тянулись впереди, поблескивая. И проецируемый будущий страх перед помпрокурора, или кто там трескал фастфуд третьего мира в шляпе в коридоре; страх, что обвинят в канашковой мокрухе, в удушении ВИПа; страх пожизненного на краю койки в ИУМ-Уолпол, наедине с воспоминаниями. Слишком много всего. Не Стерпеть. Но ничего из этого на сейчас не реально. Реальны трубка, «Нокзема» и боль. А с ними можно сладить так же, как и со старой доброй Абстягой. Можно просто затаиться в пространстве между ударами сердца, превратить каждый удар в стену и жить в них. Не высовываясь. Невыносимо как раз то, что выдумывает голова. То, о чем голова отрапортует, если все же высунется и отрапортует. Но ведь можно выбрать и не слушать; можно относиться к собственной голове, как к Дж. Дэю или Р. Ленцу: бестолковый шум. До этого момента он сам не понимал, что вопрос не только в том, чтобы избегать позывы к Веществу: все невыносимое – оно в голове, это голова не Терпит в Настоящем, а заглядывает за стену на разведку и затем возвращается с невыносимыми новостями, в которые почему-то веришь. Если Гейтли отсюда выберется, решил он, он снимет фотографию Книвела со стены, вставит в рамку и подарит Джоэль, и они посмеются, и она назовет его Дон или Бимстер, и т. д.
Гейтли скашивает глаза как можно правее, чтобы снова увидеть Джоэль, которая обеими бледными руками открывает на коленях в трениках свою большую книжку. Льющийся из окна серый свет блестит на чистых пластиковых страницах, как будто на них что-то заламинированное.
–. вчера ночью мысль достать и поразглядывать. Хотела показать тебе моего личного папочку, – говорит она. Она поворачивает фотоальбом к нему, в раскрытом виде, как
