Комната тренера Штитта – номер 106, рядом с его кабинетом на первом этаже Админки, за кабинетом доктора Раск и в двух поворотах по коридору от вестибюля.
Это большая пустая комната, спроектированная ради акустики. Паркет, которому не помешает циклевка, деревянный стул и плетеное кресло, армейская койка. Маленький низкий столик, на котором умещается только держатель для трубки Штитта. Сложенный складной стол, приставленный к стене. Звукоизолирующая обшивка на стенах без единого декоративного элемента. Та же обшивка на потолке с голой лампочкой со свисающей длинной цепочкой, встроенной в пыльный вентилятор с короткой цепочкой. Вентилятор никогда не вращается, но иногда издает звук неисправной проводки. В комнате чувствуется едва уловимый запах фломастеров. Никакой обивки или чехлов, на койке нет подушки – ничего мягкого, что могло бы поглотить или преломить звук оборудования, расставленного на полу: черная немецкость первоклассного музыкального центра, колонки размером с Марио в каждом углу со снятой акустической тканью, так что каждый конус головки динамика открыт и могуче пульсирует. Комната Штитта звуконепроницаема. Окно выходит на Центральные корты, насест и наблюдательную башню, что нависают над головой и уродуют тени от прожекторов на кортах. Окно сразу над батареей, которая, когда звук выключен, издает гулкий гремящий звенящий лязг, как будто кто-то глубоко под землей охаживает трубы молотком. Холодное окно над батареей запотело и слегка дрожит под напором вагнеровского баса. Герхард Штитт спит в плетеном кресле в центре пустой комнаты, запрокинув голову и свесив руки, обвитые артериями, по которым видно его медленный пульс. Его ноги твердо покоятся на полу, колени широко раздвинуты – так Штитт вынужден садиться всегда, из-за варикоцеле. Рот приоткрыт и из него под опасным углом свисает потухшая трубка. Марио недолго снимает спящего Штитта, такого очень старого, белого и тщедушного, но в то же время неприлично поджарого. Звучит и сотрясает окно – отчего капли конденсата собираются и сбегают круглоголовыми дорожками – дуэт, который не устает взбираться к пику высоты и эмоций: немецкий второй тенор и немецкое сопрано или очень счастливы, или очень несчастны, или и то и другое. У Марио крайне чувствительный слух. Штитт может уснуть только под оглушительно-громкую европейскую оперу. Он делился с Марио историями о своем мрачном детстве в спонсированной БМВ австрийской
Akademie с «ориентацией на контроль качества», которые объясняют его REM-причуды. Сопрано оставляет баритон позади, взмывает до высокого ре и зависает, то ли в горе, то ли в экстазе. Штитт не шелохнулся ни разу, даже когда Марио дважды упал, громко, пытаясь дойти до двери, закрывая уши ладонями.
Лестницы в корпусе Администрации узкие и строгие. Красные перила из холодного железа – красные лишь потому, что на них один слой грунтовки. Ступени и стены из некрашеного грубого цемента. Такое песчаное эхо, из-за которого хочется уйти с лестницы как можно быстрее. Мазь издает хлюпающий звук. Коридоры верхних этажей пусты. Низкие голоса и свет из-под дверей на втором этаже. 21:00 – все еще обязательный Учебный час. Серьезного движения не будет до 22:00, когда из комнаты в комнату начнут бродить девочки, кучковаться, делать все то, что обычно делают по ночам группки девочек в халатах и мохнатых тапочках, пока Делинт не дернет главный рубильник в 23:00 и свет во всех общежитиях не погаснет. Единичное движение: открывается и закрывается дверь, близняшки Воут направляются в ванную в дальнем конце коридора, в одном огромном полотенце на двоих, у одной из них в волосах бигуди. Одно из падений в комнате мистера Штитта пришлось на обожженное бедро, и выжмякнутая мазь из-под повязки начинает пропитывать вельветовые штаны на боку, хотя боли нет и в помине. Три напряженных голоса за дверью Кэрол Сподек и Шошанны Абрам – перечисления градусов и фокусных расстояний, для завтрашнего экзамена мистера Огилви по «Размышлениям о преломлениях». Голос девочки из непонятно какой комнаты дважды очень отчетливо говорит: «Крутой горячий пляж», – и снова тишина. Марио прислоняется спиной к стене в коридоре, поводит камерой вокруг. Из двери рядом с лестницей появляется Фелисити Цвейг с мыльницей и полотенцем, повязанным на уровне груди, как будто у нее есть грудь, двигается в сторону Марио по пути в ванную. Проходя мимо, она загораживается вытянутой рукой от объектива камеры на голове Марио:
– Я в полотенце.
– Я понимаю, – говорит Марио, с помощью рук разворачиваясь и упираясь объективом в голую стену.
– Я в полотенце.
Резкие контролируемые звуки рвоты из-за двери Дианы Принс. Марио улавливает пару секунд, как Цвейг торопится прочь в полотенце, птичьими шажками, такая ужасно хрупкая.
Ступеньки пахнут цементом, из которого сделаны.
Из-за двери 310 – комнаты Ингерсолла и Пенна – доносится едва слышный резиновый скрип, как когда ходят на костылях. В 311 орут «А у него стояк! А у него стояк!» Третий этаж преимущественно для мальчиков младше четырнадцати. Ковер в коридоре заляпан эктоплазматическими пятнами, простенки между дверями завешаны постерами, на которых профессиональные игроки рекламируют спортинвентарь. Мэтсу Уиландеру на старом постере «Донней» кто-то пририсовал усы, бородку и клыки, а лик Гилберта Трефферта осквернен антиканадскими ругательствами. На двери Отиса Господа рядом с табличкой с его именем надпись «лазарет». Такая же рядом с именем на табличке на двери Пенна. Из комнаты Бика, Кита и Вирджилио доносится утешающий голос и чей-то плач, и Марио подавляет желание постучать. Дверь Ламонта Чу по соседству целиком заклеена снимками матчей из журналов. Марио подается назад, чтобы заснять дверь, когда из ванной комнаты в этом конце коридора выходит Ламонт Чу с мокрыми волосами, в махровом халате и
